Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов - Дженнифер Тиге
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать есть мать, несмотря ни на что. У нас всегда были сложные отношения, и виделись мы редко. В книге о Монике Гёт упоминается 1970 год, год моего рождения, но обо мне нет ни слова. Будто меня нет.
Снова и снова я разглядываю одну фотографию в книге, на ней мать выглядит именно такой, какой я помню ее с детства. В глубине души будто отворяется ящик за ящиком: оживают воспоминания о годах, проведенных в приюте, о чувстве безысходности и об одиночестве.
Я словно опять становлюсь беспомощным маленьким ребенком, утратившим надежду, и теряю способность управлять своей жизнью.
Постоянно хочу спать, только спать. Часто не встаю с кровати до полудня. Теперь мне все дается с трудом. Но я должна вставать, должна с кем-то разговаривать. Мне тяжело даже почистить зубы. Включаю автоответчик, перезванивать у меня нет сил. Я не вижусь с друзьями, отклоняю их приглашения встретиться. Что мне им рассказывать? Над чем смеяться? С семьей общаюсь словно через толстое стекло. Как родным понять меня? Я и сама не понимаю, что со мной происходит.
Для меня внезапно стало невыносимо, если рядом кто-то пьет пиво. Его запах вызывает рвотный рефлекс, напоминая о первом муже матери. Он постоянно был пьян и в алкогольном дурмане избивал ее.
Две недели я почти не выхожу из дома. Иногда мне все-таки удается натянуть джинсы вместо домашних штанов, но вдруг накатывает страшная усталость и я спрашиваю себя: «Зачем было принимать душ и переодеваться, если я все равно не выхожу из дома?»
Муж берет на себя заботу о детях, в конце недели покупает продукты, забивает морозилку, готовит еду. Не люблю, когда сыновья сидят весь вечер перед телевизором, в такие моменты я чувствую себя плохой матерью. Поэтому решаю заказать в интернете набор Lego: дети заняты несколько часов и я могу отдохнуть.
Потом снова пытаюсь выйти на улицу, заняться семейными делами, но мне не даются даже самые простые задачи. Торговый центр, где полно людей, действует на нервы. Растерянно разглядываю стеллаж с кофе. Стоп, мне разве не надо на почту? Иду туда, но там слишком большая очередь. Возвращаюсь в супермаркет, застываю перед стеллажом с кофе. Вообще-то я пришла за молоком и хлебом, но уже пора озаботиться обедом — и где его взять? Ладно, обед подождет, пора забирать детей из сада. У меня подскакивает давление. Я словно в плену собственного сознания. Снова ничего не получилось.
В раннем детстве у меня не было матери как таковой, поэтому я хочу дать детям то, чего сама была лишена. Теперь, получается, я их бросаю. Режу хлеб, разогреваю полуфабрикаты. Простая практическая задача. Этого вполне хватит. Старший сын Клаудиус требует внимания. Вечерами он на мне виснет и болтает без умолку, не делая пауз, которыми можно было бы воспользоваться и увильнуть. Я тщетно пытаюсь сосредоточиться, периодически киваю, показывая, будто слушаю. Однако больше всего на свете хочу лечь и укрыться с головой одеялом.
Ну почему моим дедом не оказался, скажем, Лорио[4]?
* * *
Любой, кто связан родственными узами с Йозефом Геббельсом, Генрихом Гиммлером, Германом Герингом или Амоном Гётом, вынужден примириться со своим прошлым. Но как быть с потомками огромного количества менее известных сторонников нацизма и соучастников преступлений?
Социальный психолог Харальд Вельцер в книге «Дедушка не был нацистом» пришел к выводу, что поколению внуков свидетелей Холокоста, то есть сегодняшних тридцати — пятидесятилетних людей, известно большинство исторических фактов о тех событиях и они отвергают нацистскую идеологию еще решительнее, чем предыдущее поколение. И все-таки их строгий взгляд обращен только на политику, не на частную жизнь. Те же самые внуки расценивают своих предков уже иначе: две трети опрошенных возводят их чуть ли не до героев Сопротивления или жертв нацистского режима.
Что конкретно совершили их деды, многие не знают. Для этого поколения Холокост — школьная тема, история преступлений и жертв, отраженная в фильмах и телепередачах. Он будто не касается их собственной семьи, их самих. Вокруг нас слишком много якобы ни в чем не повинных дедушек и семейных тайн. И как только последние свидетели того времени уйдут в мир иной, их внукам будет некого расспросить.
Амон Гёт в 1945 году после ареста американскими военными
* * *
В детстве, смотря на себя в зеркало, я уже понимала, что отличаюсь от других: у меня темная кожа, курчавые волосы. Окружали меня исключительно блондины, взять хотя бы мою приемную семью — родителей и обоих братьев. Я другая — высокая, длинноногая, черноволосая. Тогда, в семидесятых, я была единственной темнокожей девочкой в Вальдтрудеринге, спокойном зеленом районе Мюнхена, где мы жили. В классе пели про десять негритят. Я всегда старалась быть незаметной, чтобы меньше людей замечали мою непохожесть.
После того дня в библиотеке я смотрю на себя в зеркало и ищу сходство. Мне страшно узнавать черты Гётов: мои носогубные складки точь-в-точь как у матери и деда. Сразу появляется мысль изменить их филлером, убрать, стереть с лица!
Я высокая — в мать и деда. Когда после войны Амона Гёта приговорили к повешению, палачу пришлось дважды укорачивать веревку: он недооценил фамильную рослость.
В одном историческом фильме показана казнь моего деда. Необходимо было документально подтвердить, что он действительно скончался. Только с третьей попытки Амон Гёт повис на веревке, сломав шею. Когда я вижу эту сцену, я не знаю, смеяться мне или плакать.
Дед был психопатом, садистом. Он воплощал в себе все то, что я ненавижу. Кем надо быть, чтобы изобретать все новые и новые способы пытать и убивать людей и получать от этого удовольствие? Ни в одном источнике я не нашла объяснений, почему он таким стал. В детстве Амон выглядел вполне нормальным.
Возникает вопрос о крови. Что я могла унаследовать от Амона Гёта? Проявится ли его вспыльчивость во мне или в моих детях? Из книги о матери я узнала, что она лежала в психиатрической клинике. Также упоминались маленькие розовые таблетки, которые
