A chi Italia - Владимир Березин

"Chi ti dice la patria?" - "Что говорит тебе родина?", так называется этот рассказ.

В октябре 1943-го она сказала "да" Гарибальдийским бригадам. Она сказала "да" движению Сопротивления, и на вопрос "A chi Italia?" - "Кому принадлежит Италия?", на тот вопрос, на который маленький фашист с плакатов гордо отвечал "Нам!", теперь могли отвечать только победившие.

Диктатура - именно диктатура - Муссолини пала 25 июля 1943 года, и хотя Муссолини еще был главой государства, главой Итальянской социальной республики, расстреливал партизан и заговорщиков (в том числе собственного зятя) - но это уже была агония.

Наконец, пятьдесят лет назад, 28 апреля он был казнен - единственный казненный европейский диктатор, за исключением, может быть, Чаушеску.

Он был не первым учеником. А пока жил во мне рассказ Хемингуэя: два человека путешествуют по Италии, представляются немцами - это почти знамение, но войны еще нет, Муссолини вытаращенными глазами смотрит со стен домов.

Идет 1927 год.

Много лет спустя, когда век уже готовился ринуться с раската, 19 апреля невнятного года, в годовщину восстания в Варшавском гетто, я слушал другие песни. Девочка пела на идиш - об этом. Она не говорила ни на одном из языков, что были известны мне, а я не говорил на ее языках.

Кругом пустой комнаты в пригороде текла интернациональная ночь, подушки были смяты и горьки небогатые французские сигареты.

"Не говори, что ты идешь в последний путь" - вот какие были слова в этой песне еврейских партизан. А положены они были на мелодию братьев Покрасс. И песни Варшавского гетто текли вместе с ночью к утру.

Горели глаза девушки, и песня длилась - общинная, обобщающая, обобществляющая идею и чувства.

А проповеднические религиозные песни я не любил, и вот, также вдалеке от Родины, нашел, вращая ручку приемника, загадочное "Трансмировое радио". Что в нем было "транс" - оставалось загадкой. Оно, по сути, было вне религии, вне протестантства и католичества. Не знаю, кто его финансировал, но, несмотря на псалмы, жившие во множестве на радиоволне, идея воплотилась в нем вполне атеистическая.

Но все эти безнадежно сопливые песенки о Боге тоже находили своего слушателя. Песенки в стилистике ВИА - "Все грехи смывая, обнажая сердца...".

Диктор внятно и четко произносил: "И вот ангелы полетели в обратный беспосадочный путь". И на той же волне вдруг, после слов "и вот обеспечил его дочь", заиграла веселая музыка. Нет, даже не музыка, а музычка с похабными словами:

Мне радостно, светло,

Все удалилось зло.

Все это потому,

Что я служу Христу.

Все это пелось на мотив Жанны Бичевской, а потом сменялось таким же песнопением "Тобой спасенный я...".

А теперь разглядывал я религиозный песенник, где была "Alma Redemptoris Mater" и "Над Канадой, над Канадой", "Священный Байкал" и "Смуглянка", "Michelle" и "Ой, полным-полна моя коробушка", "Guantanamera" и "Он твой добрый Иисус", "По Дону гуляет..." и "Нiч яка мiсячна". Была даже итальянская песня, совершенно нерелигиозная, с первой строкой "Я искал всю ночь ее в барах".

Было в этом сборнике все - то есть нечистота стиля, а может, его отсутствие. Чем-то он напоминал мне старую коллекцию магнитных пленок шуршащее собрание звуков.

Я разбирал пленки перед отъездом на это католическое собрание, успевая в последний раз прослушать.

Сначала была выброшена давно умершая начинка знаменитой "Яузы". Короб, сделанный из фанеры, я оставил. В нем была основательность давно утраченного времени.

Пригодится.

Этот покойный магнитофон на прощание подмигивал зеленым лампочным глазом, урчал, орал, но службы не нес. Постигла его участь всех дохлых пушных зверей.

Комната освещалась уже другим магнитофоном - "Нота-404", купленным мной на первую зарплату токаря на заводе "Знамя труда".

Зарплата была 41 рубль 03 копейки. Цифры эти утеряли значимость, точь-в-точь как звуки слов "Посев" и "Грани".

Потрескивала красная пленка, рвалась безжалостно.

Были и вовсе технические бобины, их нужно было приворачивать к промышленному магнитофону неизвестной мне конструкции какими-то болтами.

Плывущий звук их был - на скорости девять сантиметров в секунду или девятнадцать тех же сантиметров.

Со старых пленок звучала мелодия прогноза погоды. То ли Визбор, то ли Мориа. Неизвестный голос. Чужой вкус, чужая подборка - никогда не узнать, кем сделанная.

И снова чужой голос, произносящий: "Для политичного життя в Радяньском Союзе... Инкриминировав... Андрей Амальрик, заговорив..."

Затем шли позывные "Немецкой волны"...

Все это чередовалось с записями, сделанными с радио, судя по акценту американского. На умирающей пленке остались все повороты ручки настройки. Бит. Хит-парад 1961 года. А вот - битлы.

Никто этого больше не услышит.

Пленка осыпалась, на поверхности магнитофона лежала кучками магнитная труха - все, что осталось от звуков. Основа была хрупкой - пленка рвалась непрочитанными кусками.

- Раз-раз-раз...- кто-то пробовал микрофон, и это были домашние записи. Может, это был голос моей матери. А может, отца.

- Гля-ядите-ка, Удильщик...- говорил КОАПП, записанный с радиоволны, прототип будущих телепередач. Длилась на пленке история Комитета охраны авторских прав природы, передача ныне прочно забытая. Бременские музыканты, Высоцкий, непонятные приблатненные одесситы. Фортепианный раскат Шуберта.

И опять - безвестные подражатели битлов. "California", что надо писать транскрипцией - [kalifo:ни-иа]... И ничего этого больше не будет.

Это были звуки радио, электромагнитная волна, сохраненная магнитным слоем, что, шурша, покидал хрусткую пленку.

Отзвук, звук, треск ее, рвущейся и безголовым диплодоком проползающей между валиков и катушек, длился.

Но лейтмотивом моего повествования стала история о католиках, и пение в ней - лишь вставной эпизод.

Впрочем, это движение музыки есть движение человека в пространстве, движение времен мимо окон и дверей.

Голос католических миссионеров возвращал меня к реальности.

- Шестьдесят вторая! - восклицал монах.

Это была страница в песеннике, которую нужно было открыть, чтобы не знающие текста могли петь хором.

- Чтобы хорошо петь, нужно замолчать,- сказал, нечаянно проговорившись, погруженный в свои мысли мой сосед-богослов.

В этой фразе было нечто от китайской мудрости, вроде рассуждения о хлопке одной ладонью. Европеец бы сказал: "сперва замолчать". Была в моей жизни намертво запомнившаяся история про хлопок одной ладонью. Рассказывал ее, кажется, Джилас. После второй мировой войны в Югославии, как и во многих похожих странах, были часты парады.

Даты были общими, весенние - первого мая, осенние - седьмого ноября. Одна дата была различной - день освобождения, независимости или первого шага в социализм. И вот в день парада инвалидов сажали на трибунах рядом, и однорукие аплодировали шествию. Они хлопали своей единственной ладонью о единственную ладонь соседа.

- И хрен вам, вот она, правда,- шептал я в пустое пространство перед собой.- Хрен вам,- говорил я неизвестно кому, отрицая неизвестно что, и слезы закипали у меня в глазах от таких мыслей.

Но вернемся к итальянцам.

Немаловажно, что это была итальянская община, и именно с гитарой.

Нравы были вольные. Пили много, но однажды в ночном коридоре один итальянец дал пощечину пьяной русской девчонке. Разозлила его нетвердая девичья походка.

- Putacca! - кричал он вдогон.

Возмущен был итальянец, а зря. Нечего было возмущаться. Житейское было дело. Прихожане всегда грешны. Сам-то он понимал толк в жизни, несмотря на то, что был монах и ложился рано - видимо, в соответствии со своим монашеским уставом.

Одна барышня, пришедшая к нам в гости, говорила:

- А-а, это к вам Карина заходила? Интересно, спит ли она сегодня с итальянцем, потому что если нет - это хорошо, а если да - плохо. Дело в том, что итальянец живет точно над вами, и если они вместе, то она лежит рядом и переводит ему все наши разговоры. Слышимость, знаете ли...

Наша гостья была, надо сказать, девушкой необычной, знавшей латынь и несколько лет учившейся в тех местах, о которых так много писал Карамзин в своих письмах.

Жила она в Москве в какой-то католической церкви и однажды звонила мне оттуда, разглядывая во время разговора алтарь и скорбно заломленные руки статуй. По католическому телефону слышно было плохо, хотя разговоры были вполне богоугодные.

А после общинного пения я гулял по тропинке вместе с богословом. Я спокойно беседовал с ним, отстраненным и тихим.

- Владимир Александрович,- предлагал я.- А не провести ли нам время в богоугодных беседах?

Мы говорили о Евхаристии, совершаемой инославным священником, и постановлении Синода от 16 декабря 1969 года.

Еще я рассказывал ему про то, как мне недостает четких формул марксизма, его понятного и вместе с тем мистического языка.

Думал я при этом о старости, это был образ поэтический, не страшный.

Думал о том, как я все забыл - все языки и названия.