Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь

Мурат стоял напротив училища, прячась от ливня под козырьком какого-то подъезда, и кто-то из Сонькиных подруг, выглянув в окно, увидел его съежившуюся фигуру и показал Соньке.

Сонька разозлилась. Она выскочила из класса, спустилась по лестнице к парадному подъезду училища и, открыв двери, крикнула Мурату:

— Иди сюда!

Он отрицательно покачал головой.

— Иди сюда! — приказала Сонька.

Он нехотя с независимым видом пересек под дождем улицу.

Сонька схватила его за мокрую руку, втащила в подъезд своего училища. В маленьком вестибюле было тепло, сухо, за барьером сидела дежурная.

Прижав Мурата к стене, Сонька сказала ему почти с ненавистью:

— Ну чего ты хочешь? Чего?

— Ничего… — ответил он.

— А зачем торчишь здесь? Зачем?

Он пожал плечами.

— Это смешно! — сказала она. — Смешно, понимаешь? Между нами ничего не может быть, ничего! Ты маленький, понимаешь, ма-лень-кий!

— Я вырасту.

— Дурак!

— Дворкина, — подошел к Соньке секретарь комитета комсомола училища, — ты распространила билеты?

— Восемь штук осталось, — сказала Сонька.

— А о чем думаешь?

— А никто не берет, — сказала Сонька. — Стипендия только послезавтра.

— Меня не касается, — сказал секретарь и спросил у Мурата: — Ты из нашего училища?

— Нет, — ответила вместо Мурата Сонька. — Он школьник.

— Школьник? Очень хорошо, — сказал секретарь. — Отдай ему билеты, пусть распространит в своей школе. В порядке шефской помощи. В какой ты школе? — спросил он у Мурата.

— В 71-й… — сказал Мурат.

— Это на улице Кецховели?

Мурат кивнул.

— Так это же наш район, — сказал секретарь Соньке. — Отдай ему билеты, запиши фамилию, а я позвоню их секретарю. И запомни, Дворкина, нам нельзя замыкаться в своем кругу. Раз ты культмассовый сектор — нужно нести культуру в народ. Ясно?

— Ясно, — сказала Сонька.

— Значит, договорились. Я записываю в плане работы: совместный поход в филармонию со школьниками 71-й школы. В порядке шефской помощи.

И ушел.

Сонька посмотрела на Мурата, сказала сухо:

— Идем. Я дам тебе билеты.

Вдвоем они стали подниматься по лестнице.

— А что там будет? — спросил Мурат.

— Органный вечер. Ты любишь орган?

Он пожал плечами.

Они шли мимо классов, из каждой двери неслась музыка — скрипка, фортепиано, хор, опять скрипка, флейта…

Мурат шел, озираясь по сторонам, за ним на ковровой дорожке оставались следы от мокрых туфель.

Сонька, спеша, чтобы не попадаться на глаза педагогам и подругам, говорила на ходу:

— Пошли, пошли. Сейчас звонок будет.

Она завела его в комнату комитета комсомола. Здесь две девушки-студентки разрисовывали очередной номер стенгазеты, третья двумя пальцами клевала клавиши пишмашинки, отстукивая для газеты статьи, четвертая по телефону отчитывалась за комсомольские взносы.

Все они подняли головы, с любопытством воззрились на мокрого Сонькиного спутника.

— Это наш комитет, — сказала Мурату про этих девушек Сонька, подошла к сейфу, открыла его, достала билеты и толстую общую тетрадь. Села за стол, стала записывать. — Школа номер 71. Как твоя фамилия?

— Расулов Мурат.

— Ответственный Расулов, — записала Сонька. — В каком классе?

— В девятом, — хмуро сообщил Мурат.

Студентки потеряли к ним интерес, стали заниматься своими делами.

А Сонька насмешливо скривила губы:

— Девятый класс, а уже… Распишись. Концерт сегодня в семь часов, а деньги можешь принести завтра. Четыре рубля. Успеешь распространить билеты?

Он расписывался молча, потом спросил:

— А ты в каком ряду сидишь?

Девчонки опять заинтересованно подняли головы.

— Я этого органиста в прошлом году слушала, — сказала Сонька, собираясь встать.

— Тогда не надо. — Мурат положил билеты на стол.

— Что не надо? — удивилась Сонька.

— Не надо билеты.

Сонька насмешливо усмехнулась. Работая, так сказать, «на публику», спросила с улыбкой:

— А если я пойду?

Он взял со стола билеты, оторвал один, положил перед Сонькой, спросил хмуро:

— Точно пойдешь?

— Ну, если ты меня приглашаешь… — улыбнулась Сонька, взяв билет.

Девчонки прыснули.

— Скажи «клянусь матерью», что придешь, — сказал он.

— Дурак! — разозлилась Сонька. — Ты где это говоришь? Это же комитет комсомола!

— Скажи «клянусь матерью», — набычившись, повторил Мурат.

— Ну хорошо, приду, честное комсомольское, — сказала Сонька.

Последние четыре часа до начала концерта прошли как в бреду. Во-первых, сразу из училища Мурат помчался к Гоге Махарадзе. У Гоги, сына стоматолога, было три костюма, и один из них — если перешить пуговицы на пиджаке и заузить брюки в поясе — пришелся Мурату впору. С Гогиным костюмом Мурат помчался домой, велел старшей сестре Бибигюль перешить эти пуговицы и наскоро заузить эти брюки. Пара чистых отцовских рубах были Мурату явно велики, а своей чистой не было. Поэтому он тут же принялся стирать под краном свою единственную белую рубашку. Но холодной водой рубашка не отстирывалась, и мать забрала ее у Мурата, стала стирать по-настоящему — то есть сначала разогрела воду. Поглядывая на часы, Мурат метался по квартире, когда сестра сказала:

— Ты лучше пойди постригись…

Он помчался в парикмахерскую и возвратился домой с такой набриолиненной головой, словно ее покрыли черным лаком.

На их тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя кирщики варили кир — они переехали сюда с нашей Бондарной улицы. Густой дым поднимался над их котлами и плыл по улице Гоголя, растекаясь над крышами и оседая во дворах и квартирах.

Увидев этот переселившийся на их улицу котел, Мурат сорвался с места и бегом помчался домой. А вбежав во двор своего дома, в ужасе остановился — так и есть, мать повесила свежевыстиранную белую сорочку во дворе, но теперь это была уже не белая сорочка, а в черную крапинку. Копоть садилась на нее прямо на глазах…

В овальном зале вестибюля филармонии «светская» публика чинно — парами и по трое — ходила по кругу и вела тихие и якобы интеллигентные разговоры. Женщины, изображая из себя чуть ли не великосветских княгинь, не забывали при этом поглядывать в огромные зеркала на стенах и ревниво осматривали туалеты друг на друге.

Сонька в одиночестве стояла у стены и удивленно смотрела на часы — до начала концерта оставалось несколько минут, но ни Мурата, ни вообще ребят школьного возраста в вестибюле не было. Такое поведение «кавалера» задело бы любое самолюбие, а уж Сонькино…

В доме на улице Гоголя Мурат натянул вторично выстиранную рубашку — от нее еще шел пар, поскольку мать только-только прошлась по ней горячим утюгом. На ходу набросив пиджак, Мурат сказал отцу:

— Отец, рубль дай, рубль…

— Ара, мать тебе дала четыре рубля, — удивленно сказал отец. — Зачем тебе еще?

— Галстук куплю по дороге, ну быстро…

— А возьми у соседа, да! Акрам, дай ему твой галстук! — попросил он через окно у соседа, который пил чай на своей веранде. — Один раз идет в филармонию, прямо весь дом перевернул, честное слово. Гога тоже идет?

— Идет, идет, — нетерпеливо сказал Мурат. — Культпоход у нас.

— Чтобы четыре рубля один билет стоил! — пожаловался отец соседу Акраму, когда тот подал в окно свой галстук. — Эти учителя, наверно, думают — я деньги на машинке печатаю…

…Наконец Мурат выскочил на улицу. В костюме, в белой сорочке, с туго повязанным галстуком и с шевелюрой, набриолиненной до черного сияния. Было без шести минут семь. В кармане у Мурата было четыре рубля, но он не стал ловить такси. Он побежал пешком. От его дома до филармонии было около двух километров — это не так уж много для хорошего спринтера, но, во-первых, Мурат не был спринтером, а во-вторых, на беговой дорожке, то есть на улицах, было полным-полно народу, высыпавшего под вечер подышать прохладой после жаркого дня.

Мурат бежал в филармонию — не бежал, а летел. На ходу огибая прохожих, ввинчивался в компании гуляющих, выныривал чуть ли не из-под колес машин, сворачивал в проходные дворы. Бриолин уже тек по его лицу, пиджак и белая сорочка взмокли.

В филармонии открыли двери в зал, и публика, прекратив кружение по вестибюлю, устремилась на свои места.

Сонька, поглядев на опустевший вестибюль, пожала плечами и вошла в зал.

Она отыскала восьмой ряд и уселась на свое место. По обе стороны от нее было семь свободных мест — справа четыре, а слева три. Это в почти переполненном зале! Вокруг усаживались на свои места зрители, а эти семь мест были свободны, и никто сюда не садился. Соньке было неловко сидеть тут в одиночестве, она нервно вертелась в кресле. Кто-то из студенток училища, сидевших в заднем ряду, подошел к ней, спросил: