Это же надо! Сборник рассказов - Вероника Киреева

Думал я думал, и решил попробовать с заведующего производством.

– Виктор, – говорю, – Степаныч, – а что это у вас такое с лицом происходит? Никак переживаете за коллектив? За выполнение плана?

– А как же не переживать, – волнуется он, – когда у нас соревнование с соседним заводом. А мы и половину от нормы еще не сделали.

– Да не мучьте вы себя так, Виктор Степаныч, – успокаиваю я. – Кто эти нормы устанавливал? Комитет по охране труда? Или Госрыбнадзор?

Молчит Виктор Степаныч. Задумался.

– То-то и оно! – говорю я. – А нам может производство это сокращать пора, в виду сохранения некоторых подвидов. А консервацию и заморозку наиболее ценных пород вообще прекратить.

Через неделю меня в кабинет вызывают и руку пожимают.

– Спасибо, – говорят, – Геннадий Петрович, спасибо. Вы, можно сказать, спасли человечество!

И назначают меня председателем в комитет по охране окружающей среды. И даже на радио приглашают выступить. Я, конечно, выступил. Так, а мне мало! Мне на доску надо, чтоб все меня видели, чтоб гордились. Подошел я к начальнику цеха.

– Федор Ильич, – говорю, – а что у вас линии простаивают? Нечего закатывать?

– Так вы же сами, – говорит начальник цеха, – поставки сократили. Вот мы и стоим. А банки, между прочим, на складах лежат, Геннадий Петрович. Ржавеют.

– Так вы, Федор Ильич, – предлагаю я, – заключили бы договора с соседними колхозами. Они бы нам овощи свои завозили, поскольку урожаи-то всё равно хранить негде. Какой смысл их вообще собирать? А мы бы их закатывали и на прилавки. Зимой открываешь банку, а там горошек зелёный или кукуруза или заправка для борща. Это ж, как приятно!

Молчит Федор Ильич. Задумался. А через неделю меня в кабинет вызывают и руку пожимают.

– Спасибо, – говорят, – Геннадий Петрович, спасибо. Вы, можно сказать, спасли человечество!

И на телевидение меня приглашают и интервью берут. А про доску почета молчат. Я к заместителю директора завода.

– Владимир Борисович, – говорю, – а что если нам с молочным комбинатом договор заключить? Мы бы и молоко могли в банки закатывать.

– А что если вам, Дядюшкин, – говорит заместитель директора, – пойти в свой кабинет и заняться защитой окружающей среды?

– Позвольте, – удивляюсь я, – Владимир Борисович!

– Идите, Дядюшкин! – говорит заместитель начальника. – Занимайтесь своим делом!

Расстроился я, что нет у нас взаимопонимания. А потом смотрю, Владимир Борисович на доске почета висит. За вклад в развитие молочной промышленности. Я сразу к директору завода.

– Сергей Иванович, – говорю, – обидно осознавать, что в нашем коллективе работают такие несознательные граждане, которых ещё и на доску почета вывешивают…

– Доска почета, – торжественно заявляет директор, – это трудовая слава и гордость нашего с вами завода. И вам, Геннадий Петрович на ней самое место. Идите, фотографируйтесь.

Пошел я к фотографу, а сам поверить не могу. Надо же! И столько радости в груди, столько счастья, а потом как представил, что моё лицо будет рядом с рожей Владимира Борисовича висеть, так нехорошо мне стало. Не по себе как-то.

Я конечно фотографию сделал, красивую такую, большую и под ней ещё надпись – Дядюшкин Геннадий Петрович. Только я её домой унес и над кроватью повесил. И радостно мне стало оттого, что дома у меня теперь доска почёта есть.

Своя собственная.

Как жить без них?

Мне так радостно, что все мы одинаковые! И руки у нас есть и ноги. И спим по ночам, и едим, и говорим одно и тоже. И думаем об одном. О стране о своей, о еде. О женщинах. О том, какое же это счастье, что они есть у нас!

А если бы не было? Как жить без них? Где брать носки? Кого учить, как правильно мыть посуду, мыться, убираться в шкафах? За кем выключать свет, плиту, радио на кухне? Закрывать балкон?

Кому искать щипчики, зонтик, пилочку для ногтей? Ключ от шифоньера? Кого ругать за пересоленный фарш? За крошки в кровати? За потраченные деньги? А на что? Снова на гипюр? Да если бы хоть шили!

Нет, все будет лежать непонятно для чего. Нет, с женщинами невозможно! Галя вся в слезах, купила пять метров марли, бутылку скипидара, кусок поролона. Сама не поняла, как это случилось, весь вечер пыталась объяснить.

– Я, – говорит, – шла, Сережа по улице и вдруг представляешь, надо мной пронеслись два самолета. Один за другим! Да так низко, что я покачнулась и открыла дверь в аптеку. А там как раз марлю завезли, целый рулон! И все уже собрались, встали в очередь, и на меня очередь заняли. Вставай, говорят, Галя, будешь за Валентиной Петровной. Ну, я и встала, а что мне оставалось делать? – она посмотрела на меня своими большими синими глазами. – Купила я марлю, Сережа, иду дальше, и вдруг, представляешь, я вспомнила, что скоро у твоей мамы день рождение…

– В ноябре, – говорю я, – а щас июль, Галя!

– Ой, время так летит, – она вздохнула, и стала искать что-то в сумочке. – Не успеешь оглянуться, как у меня уже будет день рождение, – она посмотрела на свои руки. – Как же хочется быть молодой, Сережа! Молодой и красивой! Так вот, – оживилась она, – скипидар очень хорошо помогает при растяжениях. Я буду тебя натирать, потом закутывать в марлю, сверху наматывать поролон, и через два дня ты забудешь о простудных заболеваниях!

– Галя… – опешил я.

– Да-да! – радостно восклицает она. – Любая боль тут же проходит, начинают расти волосы, возвращается сон, исправляется прикус, – она развернула поролон и улеглась на нем. – Как же прекрасно, что я купила этот последний кусок поролона! Еще не хотела, думала зачем? А это же прямая спина, здоровые волосы, ногти, да и в окна не будет дуть. Ой, как же не хочется стареть, Господи! Как же хочется быть молодой….

Почем метр сатина?

Моя жена пошла искать себе мужика! Да! Думала, так просто! Думала, щас к ней кинутся все, будут цветы дарить, будут прыгать, скакать. Кто выше. А мы все одинаковые, и нам жрать охота. Так она не верила, думала, я один такой, все остальные другие.

По ночам не едят, не храпят, с собаками в палатках не спят. Моют ноги, читают. Говорят только правду. Затачивают ножи сидят. С работы бегут, прибегают, сразу к ведру, за ковер, в нижний ящик, в подвал. Где отвертка, где дрель? Сами находят.

Сверлят, паяют, трубы меняют. Молотками стучат. Помнят дорогу. Ничего не теряют. Всё понимают. Знают ответы, где юг, где ключи. Сколько дней в октябре.

– Зина, – говорю, а мне смешно! – Да никто ничё не знает, куда ты пошла?

А она дверью хлопнула, думала, там всё по-другому. Другая жизнь! Все читают стихи, моют руки, стоят у окна, ударяются оземь. Да мы лежим все с закрытыми глазами, думаем, когда? Когда перестанет литься вода? Сколько можно стоять у шкафа?

Так, а Зина ушла, и вдруг тихо так стало. Да я лежу и слышу, как сердце бьется, как под обоями кто-то шуршит, и, кажется, даже дышит. Мир так удивителен и прекрасен, только с Зиной разве поймешь эту красоту? И где она думаю, ходит?

Неужели знакомиться? Может, у библиотеки сидит, или у консерватории встала? Думает, щас к ней пианисты прибегут, трубачи, барабанщики! Будут на трубах играть, на тромбонах, цветы свои отдадут.

А может, на выставку картин пошла? Стоит там по сторонам смотрит, вопросы всем задает. Почем метр сатина? Где взять войлок для матраса? Нет ли здесь поблизости почтового ящика? Да я не знаю, что уже думать!

А может, она в цирк пошла? Там как раз акробаты! На кольцах висят, по канатам лазят, пируэты исполняют, сальто без рук. Так там и гимнасты, наверное, выскочили в трико, а Зине только и надо, чтобы вокруг неё прыгали, скакали. То полку повесь, то диван передвинь.

А может, она на вокзале стоит, поезда встречает? Думает, мужики из других городов другие? Не болеют, не кашляют? Знают про азимут? Про пересечение двух прямых? А может, она у бани стоит, разглядывает кто чище и никакого стыда?

Вдруг, слышу, дверь открывается, думаю, неужели вернулась? Искала, никого не нашла?

– Ой, – говорит, – как же я устала! И ты представляешь, Валера, были с набивным рисунком, но не хватило, пришлось взять вот эти, – она развернула передо мной какие-то покрывала. – А там еще были жаккардовые с бахромой, и гобеленовые, и с вышивкой и в полоску. Ой, ну когда же у нас будут деньги? – она в отчаянии посмотрела на меня. – Когда ты перестанешь лежать на диване?

А я с работы пришел и лежу, а что мне еще делать?

– Еще и в грязных штанах? – говорит она и начинает стаскивать с меня брюки. – Все люди приходят с работы, сразу моются, переодеваются, ты один только не моешься, лежишь тут, как чушка, еще и на чистом одеяле. Иди, мойся сейчас же!

Пошел я в ванную, а мне неохота мыться. Да мне вообще ничего неохота! А Зина всё мимо ходит, заглядывает.

– Мойся лучше, – говорит, – побольше мочалку мыль, намыливай ее, что ты водой моешься? А уши? Да кто так моется? – она схватила мочалку и стала шоркать меня со всей силы. – Все мужики сами моются, а ты? Да ты даже помыться не можешь, Прокопушкин, еще фамилию такую носишь! Постыдился бы!