Том 1. Стихотворения - Константин Бальмонт

«Сам дух растлился в наши дни», – писал Тютчев о Западе. Но увы, сегодня звучит это для нас не так отвлеченно. Вот Бальмонт еще ранний, Бальмонт эпохи своей книги «Тишина»:

Хочется в пропасть упасть,Хочется Бога проклясть.

Что же, и упал и проклял, а еще недавно был влюбленный юноша, родом из сердца России, один из десятерых сыновей владимирского небогатого помещика, оттуда, где было по его же собственным словам, «красивое малое царство уюта и тишины». И это нужно было разрушать? Что было терять настоящему, а не книжному изгою Бодлеру, сжегшего себя наркотиками? Ни семьи, ни родины, которую он презирал, ни Бога, о котором властитель дум и душ Европы Шопенгауэр писал: «Надеюсь, что Бога нет». Он даже не был уверен, что Бога нет, только надеялся, однако последователи его философского пессимизма не стали задерживаться на подобных пустяках. В результате – затяжной, удушающий кризис во всех сферах духовной деятельности при материальном, казалось бы, благополучии. Но в Бальмонте было то, что было в Достоевском: «Пусть будет благополучие, хлеб, но если не будет Христа, я останусь с Христом». И Бальмонт, как дитя достоевской эпохи, точнее, один из их множества («Мальчики» в «Братьях Карамазовых») именно этим отличался от великих своих европейских и иных учителей и кумиров: в нем жила вера. Ради этого глубинного чувства, быть может, не всегда осознанного до поры до времени, он и предпочел трагедию изгнанничества. Революцию он понимал как возрождение, очищение, но увидел вокруг себя Ад, погибель родного народа, уничтожавшего самого себя. Как, что? Да вот так. Когда-то проглядели предсказанного Бальмонтом косноязычного «агитатора», зато заметили какой-то нелепый «челн томленья», которым поэт просто дразнил неумных людей. Так и теперь за Бальмонтом желательно видеть лишь «бальмонтизмы», но ведь он не шутя исповедуется:

Есть что-то, что выше всех знаний и слов,И я отвергаю слова мудрецов,Я знаю, я чувствую только одно,Что пьяно одно мировое вино.Когда же упьюсь я вином мировым,Умру и воскресну и буду живым,И буду я с юными утренним вновь…О люди, я чувствую только любовь!

Никаким пантеизмом этого не объяснить! Вера в Воскресение впитывалась с молоком матери и, кажется, против этого из всех россиян бунтовал лишь Толстой с непостижимым упорством. Бальмонт же запомнил навсегда:

Язык, великолепный наш язык.Речное и степное в нем раздолье,В нем клекоты орла и волчий рык,Напев, и звон, и ладан Богомолья.

Да, конечно, это написано в 1925 году, на чужбине, но в этих строчках нет ни капли сусального золота, все настоящее. Нищим умирая на Рождество 24 декабря 1942 года, он призвал священника, покаялся и причастился. И не в каком-то порыве слепого отчаянья, а по душе, о чем в 1893 еще году написал короткое, но такое значительное стихотворение:

Одна есть в мире красота.Не красота богов Эллады,И не влюбленная мечта,Не гор тяжелые громады,И не моря, не водопады,Не взоров женских чистота.Одна есть в мире красота –Любви, печали, отреченьяИ добровольного мученьяЗа нас распятого Христа.

Современникам, как видно, этого было не нужно. Славу поэта по справедливости составили другие стихи, в которых полностью раскрылось сложное человеческое явление своего времени по имени Бальмонт, а эти строки – всего лишь первоначальный, ничем не замутненный ручеек, однако же таково бальмонтовское истинное кредо, которое он не растерял и не отбросил в пылу маскарадных столпотворений. Тем не менее, после многих лет изломов и блужданий поэта, среди криков «Зачем?», всегда был слышен его голос о том, что для него важнее всего. Для него, а не для литературного рынка, то есть сокровенное. Исповедь его всегда проще узорчатых его славословий и этим, быть может, они и хороши. Вообще Бальмонт в лучшие свои мгновения, изъяснялся в простейших словах, а рифмы у него и без того просты. Получается, что поэт, вкушавший индийский лотос вдохновенья, лучшие свои строки сложил о своем, среднерусском, хотя, бесспорно, и возвышенном. Такие строки рассыпаны по всем его книгам. Публика ожидала от поэта изломов и надломов, что на рынке всегда имеет спрос. И Бальмонт давал и даже злоупотреблял. Тем внимательней, по крайней мере, сегодня читаются стихи, которые не теряются и в сумятице «Горящих зданий» вопреки своему позитиву (или благодаря оному). Сомнение, отрицание более привлекательно, поскольку таковых большинство (легион). Тем ценнее позитивный опыт Бальмонта, поэта во всем, потому что его наследие – это в большинстве своем прекрасные стихотворения, и ничего больше.

Бледный воздух прохладен.Не желай. Не скорби.Как бы ни был ты жаден,Только Бога люби.

Даль небес беспредельна.О, как сладко тому,Кто, хотя бы бесцельно,Весь приникнет к Нему.

В небе царствуют луны.Как спокойно вкруг них!Златоцветные струныЗатаили свой стих.

Скоро звезды проснутся.Сочетаясь в узор,Их намеки сплетутсяВ серебристый собор.

Звезды – вечные души.Звезды свечи зажгли.Вот все глуше и глушеТемный ропот земли!

Нет границ у лазури.Слышишь медленный звон?Это прошлые буриПогружаются в сон.

Тихо в царстве покоя.Круг заветный замкнут.Час полночного бояОтошедших минут!

Воздух чист и прохладен,Этот миг не дроби.Как бы ни был ты жаден,Только Бога люби!

В своем месте хороши и уклоны и извивы, и диссонансы, – здесь же пригодился звук хорошо настроенной лиры. И как прекрасно, что все это написано по-русски, русским не скудеющим языком. Какого еще служения отчему слову искать? Книга жизни многообразна, что показывает и Библия. После своих молитвенных откровений поэт мог снова возопить: «Я жалею, что жил на земле!». Не так же ли поступали и пророки? Человек живой, хотя и сказка. Чего же больше? Пожалуй, это очевидно, ведь жизнь – это то самое, когда «…на свете мне всего дороже – Радость вечно петь Тебе хвалы, Милосердный Боже!» Это не выпрямление пути поэта, а лишь заново отмеченные вехи и вешки, которых иной любитель экзотического антуража и не приметит. Но, честно говоря, и этот экзотизм тоже был возможен в основном лишь благодаря богатству родной речи. Праздник русского языка – Бальмонт. И как-то не можешь согласиться с Мариной Цветаевой: «Бальмонт в русской сказке заморский гость… говорит на каком-то иностранном языке, на каком не знаю, – бальмонтовском». Но поэт всегда говорит на своем языке, а заморского в нем – не больше, чем в новгородском госте Садко, любопытного до всего нового и небывалого, но это как раз самая русская черта.

То же можно сказать о его «отвлеченности». «Он самый отвлеченный поэт наших дней», – метко, как всегда, характеризует его Вячеслав Иванов. И при этом, посмотрите, как конкретно он мыслил – в стихах, тем более в прозе. Проза его, разумеется, поэтична, но достоинство ее не в этом. Она не в традициях русского художественного рассказа. Здесь, скорее, взят за образец Оскар Уайльд как эссеист, всегда дающий что-то новое в смысле знания о чем-либо. Можно представить, как читались книги эссе Бальмонта, если они раскупались даже в труднейшие годы русской катастрофы. Речь идет не о малоизвестном романе «Под серпом» и не о литературно-критических статьях, которых множество и которые тоже имеют свои достоинства. Но вот, например, его книга «Край Озириса», египетские очерки. Издана она в 1914 году. При тогдашней скудности информации о Египте, это драгоценный слиток для читателя. Даже сегодня из нее узнаешь немало нового, проникаешься духом древности, и кроме того, наслаждаешься изумительными переводами древнеегипетских текстов. Никакого налета «бальмонтизма», который вульгаризировали, по выражению Блока подражатели, здесь не чувствуется, напротив, возникает иллюзия древнего звучания, овеянного забытыми ароматами и воскуреньями. Никто не смог больше передать так тонко изысканность поэтической речи, сладость любовных песен поэтов Древнего Египта, как Бальмонт, – настолько глубоко были они, по-видимому, сродни ему самому: он не перевел их, он их озвучил. Но сохранена и философичность и эзотеричность этих текстов. И что любопытно, – Бальмонт не побоялся использовать рифму! Он следует тут за Фетом, который отважился зарифмовать песни Горация и Катулла, не изменив духа античной поэзии, которая была безрифменной в нашем понимании, однако имела свои ухищрения и тонкости. Бальмонт упоенно воспроизводит эти тонкости и они живут, проникнутые чувственностью и глубоким чувством. И страшным эхом из вечности доносятся голосом русского поэта слова из «Книги мертвых»: