Маята (сборник) - Михаил Соболев

– Я же вижу, что вы, Горин, наш человек, советский…

Семен отказался сотрудничать с госбезопасностью, помня детдомовские правила: не бойся, не проси, не "стучи"… Николай Иванович подписал пропуск на выход, посоветовал как следует обдумать его предложение на досуге и, вежливо пожав Семену руку, попрощался. Ладонь интеллигентного офицера была теплой, а улыбка отеческой.

На зимней сессии Горин "завалился" сразу на трех экзаменах, в пересдаче ему отказали и отчислили из ЛГУ за неуспеваемость. Из общежития, естественно, выселили. С университетом пришлось распрощаться и тем четверым студентам, которые слушали политический анекдот. Но все, кроме Семена, были коренными ленинградцами. И родители, похлопотав, как-то исхитрились устроить сыновей на работу. У ребят оставалась хоть и слабая, но надежда со временем восстановиться в университете или поступить в другой вуз.

Семен же оказался на улице. Куда не кинь – всюду клин. Без штампа о прописке на работу не возьмут. А прописка, по крайней мере в ближайшие год-два, ему не светит. Оставаться в городе было нельзя. В то время в уголовном кодексе имелась и активно применялась в судебной практике статья за бродяжничество. Семен был вынужден уехать, снять комнатушку и прописаться временно в деревянном, без удобств, домишке у одинокой старушки на окраине Тихвина. За двести километров от Ленинграда. Пришлось таскать шпалы на железной дороге, больше никуда было не устроиться.

Арина переживала, ездила по выходным к Семену тайком от родителей на электричке. Успокаивала, мол, все образуется. Уверяла, что любит, предлагала расписаться, "рвануть на красный", по ее выражению. Горин не верил в рай в шалаше. Он, в отличие от Арины, знал жизнь не по книжкам. Семен прекрасно понимал, что избалованная профессорская дочка, наплакавшись в детстве над романами Флобера и Стендаля, увлеклась, выдумала себе героя. Как же, бедный, брошенный родителями мальчик, красивый, умный! Все – сам… Он предчувствовал, что девушка рано или поздно "потребует", чтобы "принц" стал таким, каким она его вообразила. Мол, "…если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!" Да и видел Горин, как она с брезгливым недоумением брала в руки грязно-серый растрескавшийся кусочек хозяйственного мыла. Как морщилась, вытирая свои ухоженные ручки хотя и чистым, но ветхим вафельным полотенцем, повешенным на гвоздик у рукомойника бабкой Матреной специально для гостьи. Бездетная старушка жалела вежливого юношу. Семен понимал, что принесет эта романтичная любовь Арине лишь горе, сломает ее жизнь, сделает несчастной. Нет, он не отталкивал Арину, Горин ждал, пока девушка сама разберется со своим чувством. Во время побегов из детского дома ему случалось иногда неделями жить в подвалах или, если зимой, колодцах теплотрассы. А голодный мальчуган сквозь грязное стекло подвального оконца видит гораздо дальше, чем выросшая в тепличных условиях профессорская дочь из окна отцовского персонального автомобиля.

Боже, а какие слова она говорила! Как заглядывала в глаза, уверяла, что никогда его не оставит, что будет рядом всегда "…в радости, в горе, в богатстве, в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их". Впрочем, это тоже из романов. Да и никто не запрещал Арине приехать и остаться, в конце концов…

А спустя полгода Горин случайно узнал, что друг Игорек, отчисленный вместе с Семеном из университета, устроился на работу. И не куда-нибудь, а в редакцию железнодорожной газеты "Гудок". Внештатным корреспондентом. А еще через два месяца Игоря перевели в штат, стали платить зарплату. К началу учебного года он восстановился в университете, на том же факультете, несмотря на жесткое отсеивание неблагонадежных. И тогда Семен вдруг понял, что к чему. Он словно прозрел. Все сразу встало на свои места… Горин написал Игорю письмо, попросил о встрече. А когда тот не ответил, поехал к нему домой сам, без предупреждения. Семен хотел просто посмотреть в глаза бывшему другу, сломавшему ему жизнь. Всего лишь взглянуть в глаза.

А Игорек – испугался, что ли? – схватился за молоток, и…

В Богучанах Куролесов быстро разыскал контору Кежемского Химлесхоза. Молодой управляющий, переговорив коротко с кем-то по телефону, сказал, что люди на "вздымку" нужны, и объяснил друзьям-приятелям, как добраться до места работы. Через час вверх по Ангаре отправлялось пассажирское судно на воздушной подушке. Выше Богучан теплоходы не ходили из-за мелководья и большого количества порогов, разбросанных по реке. Двое суток плавания, и Семен с чемоданом Витька в руке и тощим рюкзачком на плече – у Горина больше ничего не было – поднимался по высоченной деревянной лестнице, тянущейся от самой воды на взгорье. Там на фоне неба темнели поселковые крыши. Перекладывая из руки в руку тяжелый и неудобный футляр с аккордеоном, пыхтел сзади Витек.

В конторе мужиков "оформили", выдали по полсотни подъемных. Витька, имеющего запись в трудовой книжке о работе на подсочке, записали "вздымщиком", Семена – сборщиком живицы. Закавыка была в том, что "вздымщик", как более квалифицированный рабочий, за килограмм добытой живицы получал в два раза больше, чем сборщик.

– Работать будете в паре, – предупредил мастер. – Деньги сами поделите? – он внимательно посмотрел на вновь прибывших.

– Нет базара, начальник,– сверкнул фиксой Витек. – Ты как, Сеня?

– А куда ж ты в тайге от меня денешься? – сощурился Семен.

Так и договорились: работать вместе, деньги – пополам.

Аккордеон, одежду и документы оставили на хранение мастеру. Переоделись в брезентуху, натянули кирзовые сапоги, закупили продуктов на первое время и на катере мастера с ветерком покатили на делянку. На самом берегу, километров в пятнадцати выше поселка, располагался один из участков химлесхоза. На полянке, закрытой с воды стеной камыша, стояли буквой "П" три рубленных летних времянки. Между ними – навес с кострищем и ровной поленницей.

В одном из домиков проживал с поварихой Раей ветеран участка по прозвищу Филин, старый лысый уркаган. Беззубый, с серым от чифиря лицом, фактурой похожим на кирзовое голенище. Филину после освобождения не разрешалось селиться ближе сорока километров от районного центра. Впрочем, он к тайге привык и никуда не собирался отсюда уезжать.

Две другие времянки были свободны.

Семен и Витек вселились в один из пустующих домиков.

Времянки не запирались, в тайге не принято баловать. Да и не уйдешь далеко…

Работали от темна до темна, Раиса варила нехитрую похлебку, за что получала с каждого по четвертаку в месяц. Водку, считай, не пили. Магазин в поселке. Пятнадцать кэмэ протопать по тайге в один конец, туда и обратно – тридцать, кому охота! День потеряешь, устанешь как собака.

Правда, раз в неделю по очереди ходили в поселок. В баньке помыться, бельишко сменить, пивка попить, если завезли в ОРС.

В один из банных дней Семен познакомился с Леной. Ох и хороша была вдовушка – коса русая ниже пояса, шейка лебединая, глаза – лесные озера бездонные. Шла по улице и земли не касалась… И даже тяжелая работа на лесобирже не смогла такую красоту испортить. Но правду говорят: не родись красивой… Пила Лена – завивала горе веревочкой. Давно пила, с прошлой осени, после гибели мужа, инспектора рыбнадзора. То ли утонул мужик по темному времени, напоровшись на топляк, то ли помогли ему утонуть, кто знает? А если кто и знает, разве скажет. Тайга… Моторку казенную притащили на буксире, а тело так и не нашли…

И дом и работу забыла Лена в загулянушках, а узнала Семена – и оробела. Застыдилась прошлой жизни, вино пить бросила, посвежела, избу убрала, занавесочки, рушнички, салфеточки развесила-разложила по избе, откуда что взялось. Ждала Сенечку на крыльце, будто знала час, когда явится. Увидит издали, махнет косой, и – в избу. Зайдет следом Семен, а она плачет навзрыд. Так радовалась ему.

– Что ж ты плачешь, Елена? – он всегда ее так называл.

– Да как ж я Елена, Сенечка? Меня вон на поселке Ленкой-богодулкой прозвали. А плачу, так не всякой бабе доведется в жизни всласть поплакать на груди настоящего мужика, – сияла сквозь слезы колдовскими глазищами Лена.

– Для меня ты – Елена прекрасная, – обнимал ее Семен.

И через пять минут она уже смеялась. Женские слезы, как утренняя роса. Выглянет солнце – мигом сохнут.

А банька истоплена, вода согрета, веник можжевеловый в кадке томится, дух от него – по всей бане. Каменка жаром пышет, в предбаннике – квас ледяной из погреба в запотевшей крынке. Хорошо, черт побери!

Переспит Семен ноченьку с зазнобой, а сна-то и – ни в одном глазу.

– Оставайся, – горячо шепчет Лена. – Что тебе в городе? Книжки читать? Так у нас при конторе библиотека. Книжек много, про войну есть. Хорошие. На реке жизнь вольная, оставайся, желанный…

А наутро опять – в тайгу.

Уставали по первому времени оба напарника так, что по утрам крышку консервной банки было не вспороть. Рука финку не держала.