Бельский: Опричник - Геннадий Ананьев

Как такое забудешь! Гордость рода. Еще при Иване Великом Иван Федорович Бельский, от корня которого и они с Малютой, женился на племяннице государя Елене. Не меньше, выходит, они имеют права на трон, чем Шуйские. Может, даже больше.

А Малюта продолжал внушать:

— Служить не на побегушках, какая у тебя нынче участь, а стать по меньшей мере окольничим, не так-то просто. Головой думать нужно, а не тем местом, которым на полавочнике сидишь. Я не устраивался этим самым местом на две лавки. Иль тебе пример Адашева не в пример? Он и царя подлизывал, и к боярам тянулся. Я тебе говорил об этом, да и ты вряд ли запамятовал, как свозили в Слободу остатки гнезда Адашевского на допросы.

И это помнил Богдан. Нет, во время того переполоха Богдан не был еще при дворе, но Малюта так красочно обо всем рассказал, что он словно воочию представил, что тогда происходило в Кремле. Занемог молодой царь. Либо в самом деле, а возможно, чтобы выяснить, кто есть кто. Схитрил, должно быть. И что же оказалось? Только князь Михаил Воротынский и дьяк Иван Висковатый не скриводушили. Они буквально принудили многих бояр и князей присягнуть сыну Ивана Васильевича Дмитрию, хотя и ребенку, но законному наследнику. Остальные встали на сторону Владимира Андреевича, двоюродного брата царя, ссылаясь на прошлые уклады. Адашев тоже встал на их сторону. Вот и поплатился сам, через года, конечно, и подвел всех своих друзей и родных.

А вот Григорий Яковлевич Скуратов-Бельский разобрался во всем правильно, показал свою деятельную натуру в полной красе: он приводил к присяге Дмитрию дьяков и подьячих, иной весь дворцовый служивый люд. Вот и взлетел ввысь, стал окольничим при царе, а теперь — глава всей опричнины. Гроза для всех крамольников.

— Не бери в голову, — продолжал Малюта, — что простил царь Иван Васильевич брата своего Владимира Андреевича. Придет срок, расправится он и с ним. Скорее всего, нашими руками. И мы не должны дрогнуть, если стремимся к своей цели. Если же дрогнем или не рассчитаем верный путь, круто может расправиться ныне жалующий нас царь. Мало ли верных своих слуг самолично убивал он лишь за поперечное ему слово? Вот и решай, либо прямой путь, либо возвращайся в свое имение и сиди там тише мышки. Пойми, жалостливость твоя и недоумения, раскинь умом своим, может поставить под удар и меня. А мне это совершенно ни к чему. Поэтому решай. Вот сейчас же. Без проволочек.

— Останусь при дворе.

— Тогда так: берешь с собой сотню с сотником во главе и — в Новгород Великий. В Софийский кафедральный собор. Поспешай. Но не только на уши коня пяль глаза, не только прикидывай, на каком погосте или в каком Яме менять коней да самим часок-другой передохнуть, а осмысли все, что от меня слышал и прежде, и вот теперь. Что наставники твои в детстве и отрочестве с грамотой вместе о междоусобьях и прочем ином вдалбливали в твою голову, что старшие Бельские о корнях своего рода рассказывали, о возвышении Даниловичей в пику Ярославичам. Дорога долгая, вот и определи окончательно свою линию, поняв окончательно расстановку сил и особенно действие царя всей Руси. И знай, не всю же жизнь я в поводырях у тебя буду. Вырос ты из коротких штанишек телом, выгребайся и умом. Уразумел?

— Да.

— Вот и ладно. Слушай, что от тебя требуется в Новгороде. Ни с кем не общайся. Сразу, без промедления, в Софийский храм, к иконе Божьей Матери. Если письмо лежит там, сразу шли вестника. В Слободу. Вернее, до Клина. Если же не встретит нас там, пусть скачет в Дмитров. Если и там нас не будет — Сергиев Посад. В Лавру. Сам же упрячь под запор всех служителей храма. Ни одна чтоб душа не выскользнула и не оповестила Торговую сторону. Особливо бди за митрополитом. Хитер, бестия. Ой, хитер. Поставь на дорогах в пятины Водьскую, Обонежскую, на Шелонь и Дерева, в Заволочье и на Терский берег заставы. Пусть досматривают всех, кто въезжает и, особенно, выезжает. Посадника особенно и посадников бывших, тысяцкого, кончанских старост, сотников ни в коем разе не выпускать. Начнут ерепениться — под замок. Без стеснения останавливать воевод царских и слуг ихних. Словом царским останавливать. Как поступать при приближении нашем, я пошлю к тебе вестника со словом моим. Выезжать завтра с рассветом. Я же сегодня поскачу с докладом к царю Ивану Васильевичу.

— Может, и мне сегодня?

— Нет. Отобрать сотню людей верных время нужно. Ты поспешай, но не сломя голову. Заруби себе это на носу.

Еще один щелчок по носу. Ну да ладно, не во вред и он.

Дня и вправду едва хватило. Пришлось даже послеобеденный сон укоротить. Едва-едва успели все сладить, что необходимо было для долгой дороги и для исполнения задуманного в Новгороде. С легким сердцем приказал Богдан сотнику:

— Выезд едва забрезжит рассвет.

— Не лучше ли затемно? Ночи-то уже не коротышки, — посоветовал сотник? — Да и зевак поменее сбежится.

— Давай затемно.

Хмурое предутрие, хотя и довольно зябкое, не бодрило. Неуютно Богдану в седле. От мысли о предстоящем. Там любое может ждать его. Даже смерть, если у новгородской знати далеко зашло, и они готовы будут к отпору. Сомнут сотню ни за понюх табака. А если письмо изымет и сделает все, как предсказал Малюта, тогда тоже не легче: великой расправе подвергнется Новгород, его же имя, как первого царева посланца, будет у всех на устах. Он представлял себе кровь и стоны мучимых, однако его фантазия, как покажет время, лишь цветочки, до ягодок не дотягивала. Вольнолюбивый город потеряет не только тысячи своих граждан, но и все свое лицо. Навечно. Подняться до прежних вольностей и прежней зажиточности он уже никогда не сможет. Но не только это волновало его: никак не налаживалась стройность в мыслях о прощальных словах Малюты Скуратова, который, по сути дела, благословил его на самостоятельный путь, путь без подсказок, без поводыря. Это тоже не фунт изюму.

Но постепенно он брал себя в руки, обретая внешнюю бодрость, а вместе с ней и успокоенность. Путь еще далек, успеется все разложить по полочкам. К рассвету Богдан чувствовал себя уже молодцом.

«До самого обеда стану лишь смотреть на уши коня и на дорогу. Пока не втянусь в ритм езды», — приказал Богдан себе и любые мысли вышвыривал решительно.

Когда же подошло определенное им самим время для неспешных раздумий, оказалось, что ничего сложного нет. Все, как говорится, на ладошке. Если особенно не пытаться развязывать прошлые узлы, так хитроумно затянутые потомками Владимира Первого, а сразу перекинуться на обретение власти в общем-то побочной, младшей ветви Владимировичей. Началось о того, что сводные братья Андрея Боголюбского не по праву захватили великокняжеский стол в граде Владимире, устроив засаду на новгородской дороге, по которой спешил занять великокняжеский стол законный наследник — сын Боголюбского, княживший в Новгороде при жизни отца. Узнав о засаде, бежал тот к аланам[4], к родственникам своим, затем подался в Грузию, где стал мужем великой царицы Тамары, пытался сколотить рать для похода на дядей своих, но сложил буйную голову на Северном Кавказе. А сводные братья Андрея Боголюбского уже не упустили своего. Особенно расстарались потомки Всеволода Большое Гнездо. Они одерживали одну за другой победы в междоусобье с Ярославичами, все более притесняя их.

Даже татарское иго повернули в свою пользу; так устроили, что руками татарских ханов рубили тугие узлы распрей.

И Иван Данилович, сын Данилы Александровича, оказался дальновидней и хитрей всех. Добившись права от Ордынских ханов собирать дань с российских княжеств, он зажал в кулак всех, начал диктовать свою волю. Настоял, чтобы перевести резиденцию русского митрополита из Владимира в Москву, чем и определил окончательно верховенство Москвы.

Не менее потрудился и Дмитрий, возвеличенный именем Донской, который объединял земли то призывным словом, а то и демонстрацией силы на борьбу с татарским игом. Даниловичи при нем еще крепче захватили трон, и уже Иван Третий, Великий, полностью избавившийся от дани иговой, осмелился называть себя царем Московским и всей Руси. Всех же остальных Владимировичей он определил в князья служивые, а не вотчинные.

Не обошел он вниманием и Гедеминовичей. С одной стороны, породнился с Бельскими, приблизив их к трону, с другой — видел в них тоже служивых, верных этому трону.

Сын Ивана Великого Василий Иванович еще выше взмахивал косой, еще упорней подгребал вотчины удельных князей, каждый из которых мнил царем Руси именно себя. Они злобились, но бессильно. Крепко пустил корни царский трон в Москве.

И вот — малолетний царь Иван Васильевич. Под опекой матери своей, Елены Глинской, по случаю оказавшейся царицей великой державы и боярского совета. Елене недосуг было заниматься сыном, все ее время поглощала сердечная связь с любовником, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, юным годами, но с великими устремлениями мужа, которому, по большому счету, не ласки царицы были нужны, но сам трон. Вот и боялся Ивана царь-ребенок, ожидая от него в любой момент смертельного удара.