Пытаясь проснуться - Нейро Пепперштейн

И там они постепенно исчезали. Останавливались, приседали, как будто опускали ноги на землю.

Исчезали.

Я хотел найти их и спросить, что они чувствуют, но потом передумал. А потом я и сам исчез. Куда-то исчез. Был и нету.

Теперь, когда я изредка оглядываюсь на свою прошедшую жизнь, я понимаю, что поступил тогда правильно. Ничего не надо бояться, пусть ничто не останавливает тебя. Маленькие тени в больших облаках – так иногда выглядят взрослые.

Охотник

Надо ли говорить, что я все потерял, все утратил? Как-никак мне восемьдесят четыре года, и хотя в наше время этот возраст не считается чересчур древним (даже напротив, многие ровесники мои поражают мир спортивными достижениями и юношеским задором), но все же никого особо не удивить печальными констатациями, исходящими от людей, проживших в Земной Юдоли упомянутое количество лет. А ведь когда-то я прибыл в этот город в изукрашенном поезде – каждый вагон был увит цветами, словно майский шест в горной австрийской деревушке. Собственно, из такой вот деревушки (где воздух хрустален, как арфа) я и подался в северо-восточном направлении, чтобы добраться до гигантской столицы одной гигантской страны, которая давно уже волновала мое деревенское воображение. Да и не только цветы (я снова о поезде)! Все вагонные окна были витражными, так что казалось, что ты путешествуешь в капелле, в чрезвычайно длинном храме, который стремглав несется сквозь необузданные просторы. Хотелось преклонить колени перед этими витражными окнами (за которыми проносились янтарные, изумрудные, чернильно-синие ландшафты), хотелось припасть губами к маленьким коридорным распятиям, искусно вырезанным из слоновой кости, – каждое распятие было украшено надписью «СТОП-КРАН», сделанной витым готическим шрифтом. Да, такие благоговейные желания возникали, и я охотно поддавался этим порывам. Роскошь поезда объяснялась тем, что это был последний поезд, идущий этим путем. Мы прибыли на вокзал, который, встретив нас, собирался после этого закрыться навеки. Более того, этот восхитительный вокзал даже собирались снести подчистую. К моменту нашего прибытия от вокзала оставался уже лишь огрызок. Но величественный огрызок, напоминающий руины праздничного торта.

Я воспринимал себя как туриста. Я думал, что я турист. Я всей душой желал быть туристом. Я был предан идее туризма. О боги, о кусочки торта, пестрые ленты! Как напугало бы меня в тот день сообщение о том, что я останусь в этой стране навсегда! Но так свершилось, и я не жалею об этом. В конечном счете после кое-каких неурядиц и злоключений меня приняли здесь как родного – несмотря на то, что мое родовое имя вызывает нежелательные исторические ассоциации. Зовут меня Оттокар Гиттлер (с двумя «т»!), и я, конечно же, не состою ни в каком (даже отдаленном) родстве с тем стародавним тираном, который некогда вероломно напал на эту гигантскую страну – напал да и увяз в ее просторах. Я тоже увяз в ее просторах, но я ни на кого не нападал – просто забронировал роскошный отель. Но этот отель еще требовалось разыскать. Такого рода фешенебельные резорты повышают свой статус за счет приключенческого элемента, включенного в стратегию их обнаружения. Впрочем, меня заблаговременно снабдили необходимыми инструкциями.

Я вышел на привокзальную площадь, которую следовало бы теперь назвать полувокзальной (ведь от вокзала осталась лишь половина). И тут же нечто исконное, полуазиатское, нечто северо-восточное окружило и объяло меня: ноздри мои наполнились множеством смрадов – настолько экзотических, насколько позволял холод. Да, это были подмороженные смрады, но все же я вдыхал их жадно – и с такой же жадностью взгляд мой бродил по бесчисленным аморфным лицам, которые пенились вокруг меня, словно тесные волны. Я оказался как бы на гигантской толкучке: здесь продавали всяческую снедь, многоликий хлам, включая какие-то ошметки, словно бы следы неведомых мне процессов. Стояло лето, но холодное, ветреное лето. Я наслаждался зрелищем этой площади и ее обитателей – зрелищем тускло-ярким, омерзительно волнующим, кулькообразным и мешкообразным, включающим в себя даже гортанно воющих ослов, медведей в ржавых кандалах, скоморохов с синими от смеха щеками и даже одного слона, который был так тепло укутан по случаю летних заморозков, что казался ватной горой, медленно бредущей меж столь же пухло укутанных степняков. Но все же я полагался более на свой нос, нежели на свои глаза: среди сотен смрадов мне следовало отыскать наиболее тягостный. И вот оно! Я блуждал, вздрагивая ноздрями (словно лисица на охоте или же словно ебанутый Жан-Батист Гренуй в обонятельном гриппе), пока не учуял струйку особенно гадостной вони, – я пошел по этому следу. Воздушно-мерзостный след привел меня в полуподземный коридор, облицованный битым кафелем. Здесь теснились бомжи – заскорузлые обитатели социального дна. Кажется, они стояли в очереди за миской бесплатной похлебки – похлебку разливал суровый монах огромного роста с белой маской на лице. Вонь здесь достигала такой концентрации, что слезились глаза. Я быстро шел вдоль строя клошаров, обшаривая взглядом их задубевшие лица. Хотя они воняли, гундосили, сопливились, матерились, удрученно молчали либо жадно хлебали похлебку, но я не верил в этот фасад, искусно спроектированный умелым дизайнером. Я понимал, что все они – отели. Вполне комфортабельные, даже с легким налетом артистизма. Наконец на одном из угрюмых лиц я узрел опознавательный знак – крестообразный пластырь на щеке. Я быстро выдернул этого бомжа из толпы его собратьев и потащил к выходу из коридора. Он вяло сопротивлялся, бормоча злые сальности. Не обращая никакого внимания на его сопротивление, я поволок его к остановке такси. Услужливо подкатил ярко-желтый шар, помеченный черными шашечками. Распахнулась овальная дверца. Я втолкнул бродягу в шар, сам прыгнул следом.

– Вон из города! – распорядился я. – В леса! В бесхозные поля! Туда, где пахнет водой и дикими травами! Мне требуется приволье!

Говорил я на горно-альпийском диалекте, но желтый шар-полиглот глотал любую информацию на любом из языков и наречий Земли. Мы помчались, время от времени невысоко взлетая над нашей извилистой трассой. Круглое окошечко-иллюминатор позволяло любоваться чужбинной столицей, но я полагал, что у меня еще будет время насладиться видами этого не вполне экзотического мегаполиса. Все мегаполисы так или иначе похожи друг на друга, поэтому я не прикипел к иллюминатору. У меня было более срочное дело – избавиться от вони. Я не желал задыхаться, сидя на кожаном диванчике рядом со своим социально рухнувшим другом. Поэтому я одним движением разорвал сальную рубаху на его теле и стал рассматривать татуировки, украшающие его впалую худосочную грудь (бомж был из хлипких). Татуировок множество, иные весьма затейливые. На этом табло я отыскал изображение синего лотоса и сильно ткнул пальцем в центр цветка. В то же мгновение