Разум и природа - Бейтсон Грегори

Но, вернемся к началу. Части краба связаны различными паттернами двусторонней симметрии, серийной гомологии, и т. д. Назовем эти паттерны, свойственные каждому отдельному растущему крабу, связями первого порядка. Теперь сравним краба и омара, и мы снова обнаружим связь, задаваемую некоторым паттерном. Назовем ее связью второго порядка, или филогенетической гомологией.

Теперь посмотрим на человека и на лошадь. Здесь тоже можно увидеть симметрии и серийные гомологии. Сравнивая их, мы обнаружим, что они тоже подчинены межвидовому паттерну с некоторым различием (филогенетической гомологии). И, конечно, мы опять увидим, что размеры здесь не важны, а важны формы, паттерны и отношения. Иначе говоря, при анализе этого распределения формальных аналогий выясняется, что анатомия в целом описывается утверждениями, относящимися к трем уровням или логическим типам:

1. Если сравнить отдельные части любого представителя Креатуры с другими частями того же существа, то выявятся связи первого порядка.

2. Если сравнить краба с омаром, а человека с лошадью, то между соответствующими частями их тел выявятся подобные же соотношения (т. е. связи второго порядка).

3. Если сравнить сравнение краба с омаром со сравнением человека с лошадью, то выявятся связи третьего порядка.

Мы построили лестницу, ведущую нас к пониманию… чего? Ах, да, связующего паттерна.

Мой основной тезис можно теперь формулировать так: связующий паттерн — это метапаттерн. Это паттерн паттернов. Этот метапаттерн представляет собой широкое обобщение: то, что объединяет — это паттерны.

Я уже предупредил вас, что мы встретимся с пустотой, и это в самом деле так. Разум пуст; это ничто. Он существует только в своих идеях; а эти идеи — ничто. Правда, идеи заключены, содержатся в своих примерах. Но примеры — опять-таки, ничто. Клешня, в качестве примера, это не Ding an sich [Вещь в себе (нем.). — Прим. перев.]; это как раз не «вещь в себе». Напротив, это нечто такое, что сделал из этой вещи разум, а именно — относящийся к чему-то пример.

Вернемся в класс к моим молодым художникам.

Как вы помните, у меня было два бумажных пакета. В одном из них находился краб. В другом — большая красивая морская раковина. Я спросил их, на основании какого признака они могли бы утверждать, что эта спиральная раковина была частью живого существа?

Когда моей дочери Кэти было около семи лет, кто-то подарил ей камень «кошачий глаз», вставленный в колечко. Она носила его на пальце, и я спросил ее, что это такое. Она сказала, что это кошачий глаз.

Я сказал:

— Но что же это на самом деле?

— Ну, я знаю, что это не глаз кошки. Наверное, это какой-то камень.

Я сказал:

— Сними его и посмотри на него с обратной стороны.

Она посмотрела и воскликнула:

— Ой, да ведь на нем спираль! Наверное, он принадлежал кому-то живому.

И в самом деле, эти зеленоватые диски — не что иное, как створки раковин одного вида тропических морских улиток. В конце Второй мировой войны солдаты привезли много таких с берегов Тихого океана.

Кэти была права в своем основном допущении, что все спирали в мире, кроме водоворотов, галактик и воздушных вихрей, действительно создаются живыми существами. По этому вопросу имеется обширная литература, которая, может быть, заинтересует некоторых читателей (ключевые слова — ряд Фибоначчи и золотое сечение).

Вывод, который можно сделать из всего этого, состоит в том, что спираль — это фигура, сохраняющая в процессе роста свою форму (т. е. пропорции), при этом она растет в одном направлении, надстраиваясь на открытом конце. Как видите, неизменных спиралей не бывает.

Но в классе возникли трудности. Студенты пытались найти все те красивые формальные свойства, которые они с радостью замечали в крабе. Они думали, что мне нужны формальная симметрия, повторяемость частей, модулированное повторение, и тому подобные вещи. Но в этой спирали не было двусторонней симметрии, и она не состояла из отдельных сегментов.

Им нужно было заметить, (а) что симметрия и сегментация — это в некотором роде побочный продукт, следствие самого факта роста; (б) что процесс роста предъявляет к организму свои формальные требования; и (в) что спиральная форма удовлетворяет (в математическом, идеальном смысле) одному из этих требований.

Итак, морская раковина несет в себе отпечаток прошлого — прохронизм — следы того, как в своем собственном прошлом она успешно решила формальную проблему образования паттерна (см. Словарь). Она тоже заявляет о своей приверженности связующему паттерну паттернов.

До сих пор все приведенные мною примеры — паттерны, принадлежащие к числу тех, что мы назвали связующими, анатомия краба и омара, морская раковина, человек и лошадь — были на первый взгляд статичны. Их форма была неизменной. Конечно, они возникли в результате упорядоченного изменения, но в конце концов сами застыли, как фигуры в «Оде греческой урне» Китса:

Прекрасный юноша в тени деревьев, ты никогда не окончишь

Своей песни, и никогда не облетят листья с этих деревьев;

Влюбленный, ты никогда не поцелуешь ее, хоть ты и смел,

Хоть цель твоя близка — но не грусти;

Она не убежит, и хоть не вкусишь ты блаженства,

Но вечно ты будешь любить, и вечно она будет прекрасна!

Нас приучили думать, что все паттерны, кроме музыкальных, представляют собой нечто неподвижное. Так легче и проще, но это, конечно, совершенный вздор. На самом деле, если мы действительно хотим понять сущность связующего паттерна, то в первую очередь (что бы это ни значило) мы должны представлять его себе, как танец взаимодействующих друг с другом частей, и лишь во вторую очередь — как нечто связанное различными физическими и особыми биологическими ограничениями.

Сейчас я расскажу одну историю, которой я иногда пользуюсь в качестве иллюстрации: Один человек хотел понять, как действует разум, но не в природе, а в его собственном большом компьютере. Он спросил его: «Как ты считаешь, сможешь ты когда-нибудь мыслить, как человек?» Машина принялась анализировать собственные вычислительные привычки. Наконец, как это делают компьютеры, она напечатала ответ на листе бумаги. Человек схватил лист с ответом и увидел аккуратно напечатанные слова:

ЭТО НАПОМИНАЕТ МНЕ ОДНУ ИСТОРИЮ

Любая история — это небольшой клубок или совокупность связей, которые мы называем значимостью [В подлиннике relevance. Соответствующее прилагательное relevant означает «уместный», «важный», «существенный», «относящийся к делу». — Прим. перев.]. В 60-х годах студенты боролись за «значимость», и я предположил бы, что А значимо по отношению к Б, если и А и Б — части или компоненты одной и той же «истории».

Здесь мы опять встречаемся со связностью на нескольких уровнях:

Во-первых, со связью между А и Б, вызванной их общей принадлежностью к одной и той же истории.

Далее, со связью между людьми, проявляющейся в том, что все они думают посредством историй. (Поскольку компьютер, конечно, был прав. Именно так и думают люди.)

Я покажу, что как бы мы ни понимали слово «история» в этой истории о компьютере, сам факт мышления посредством историй не выделяет человека, как нечто уникальное, из ряда морских звезд и анемонов, кокосовых пальм и первоцветов. Напротив, если мир в самом деле связен, если моя гипотеза в основном верна, то мышление посредством историй должно быть общим для любого разума, будь то разум человека, леса мамонтовых деревьев или анемона.

Контекст и значимость должны быть отличительным свойством не только так называемого поведения (историй, выражающихся в «действиях»), но и всех внутренних историй, например, последовательности развития морского анемона. Его эмбриология должна быть каким-то образом соткана из историй. А за этим, опять-таки, стоит эволюция миллионов поколений, в результате которой на свет, подобно нам с вами, появился анемон — эта эволюция тоже должна быть соткана из историй. Значимость должна сохраняться на каждом шаге филогенеза и между этими шагами.

Просперо говорит: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[Цитата из драмы Шекспира «Буря» (перевод Михаила Донского). — Прим. перев.], и он, конечно, близок к истине. Но иногда я думаю, что сны — лишь фрагменты этого вещества. Мне кажется, что вещество, из которого мы созданы, совершенно прозрачно и недоступно для нашего восприятия, и мы можем воспринять лишь трещины и разрывы этой прозрачной среды. Сны, восприятия и истории, возможно, — не что иное, как трещины и неровности в однообразной и бесконечной во времени среды. Не это ли имел в виду Плотин, когда говорил о «невидимой и неизменной красоте, наполняющей собой все сущее»?