Жил да был брадобрей - Ника Батхен

Разбудил парикмахера лай собаки. В серых утренних сумерках он увидел, как к костровищу подошел вооруженный мужчина, за ним еще несколько — большинство в камуфляже, все с автоматами. Буран попробовал броситься, защищая хозяина и имущество, его срезали одной пулей в раскрытую пасть. Мосес Артурович понял, что к волоску его жизни поднесли бритву. Прикрыв глаза, он стал беззвучно читать «Отче наш», потом попросил у бога защиты и благополучия для детей. Рейсеры тем временем распотрошили тележку, запахло репейным маслом и травами. Двое заспорили из-за оружия, третий прервал их: «Атаману подарок будет». Потом парикмахера взяли за грудки и рывком заставили сесть. Одутловатый, какой-то бугристый мужик с татуированными руками и по-младенчески беззубым ртом посмотрел Мосесу Артуровичу в глаза:

— Жид?!

Мосес Артурович мотнул головой:

— Армянин.

— А я говорю, жид пархатый, — рявкнул рейсер.

— Армянин я.

— Мусульман?

— Православный. Крещеный. — Дрожащими пальцами Мосес нашарил под рубахой старинный серебряный крест. Бандит сильным рывком сорвал украшение с шеи старика:

— Подходяще. Ну, молись, армянин, перед смертью, раз ты крещеный. Батюшки исповедовать, уж прости, нету.

Он поставил старика на ноги, толкнул в сторону берез и достал из подсумка нож. Мосес глухо вздохнул:

— Покурить бы на дорожку отсыпал, прежде чем убивать.

Чуть помедлив, беззубый достал портсигар и бросил в траву самокрутку. Наклониться поднять ее, а затем встать, не показывая, что колени трясутся, было делом нелегким. Но как же сладок был крепкий табачный дым… Один из рейсеров, шрамолицый и злой на вид, подошел к беззубому показать добычу. Золингеновские бритвы и ножницы вызвали интерес.

— Дед, а зачем ты с собой эти штуки таскаешь? Кто ты вообще такой, почему в лесу спишь? — лениво спросил беззубый.

— Я мирный старик, парикмахер, — хриплым шепотом выдавил Мосес. — Хожу по деревням, людей стригу, масло для волос продаю. Чем я вам помешал, товарищи военные?

— Уважает… — хохотнул беззубый. — Товарищи! Военные! И не соврал, дед, мы служилые люди Божьего Атамана Ильи-Пророка. Военные. Скоро край будет наш, пусть тогда кто попробует слово вякнуть. Парикмахер, говоришь… Баб стрижешь?

— Был мужским парикмахером. Причесываю, стригу, брею, крашу, педикюр могу сделать, мозоли срезать, кровь пустить, чирей вскрыть, банки поставить или пиявок. (Тут Мосес врал — пиявок он никогда в жизни даже в руках не держал.)

Беззубый поскреб в затылке.

— Мозоли, говоришь… А за бородою умеешь ухаживать?

— Все умею, — твердо сказал Мосес Артурович, он почуял, что пахнет жизнью.

Две недели он волокся вслед за отрядом. Угнаться за здоровенными мужиками лет на двадцать его моложе было тяжко. Помогало только ясное понимание: отстанет — убьют. По дороге собрали дань с двух сел и пожгли отдаленный хутор. У Мосеса сердце кровью обливалось от предсмертных воплей скотины и криков детей, но сделать он ничего не мог. Наконец ввечеру пятнадцатого дня пути они добрались до места.

Деревня Спас-Углы была огорожена мощным сосновым тыном с воротами. На башенке стоял часовой, за забором надрывались собаки. Вернувшихся рейсеров встретили радостным шумом, навстречу выбежали женщины, дети, за ними степенно вышли взрослые мужики. Часть отряда осталась у ворот разгружать добычу и отвечать на приветствия. Беззубый потащил пленника дальше, к трехэтажной, разукрашенной искусной резьбой хоромине. На крыльце уже ждал гостей батюшка Атаман. Мосес Артурович обомлел — он забыл, что на свете бывают такие волосы. Рыжая грива Божьего Атамана Ильи-Пророка свисала до того места, где у женщин бывает талия, роскошная борода прикрывала живот. Подойдя к ступенькам, беззубый склонил голову:

— Благослови, батюшка, твоими молитвами живы вернулись.

Атаман хлопнул ручищей по плечу беззубого:

— Благословляю! Докладывай… хотя нет, погоди. Это что за жидок с тобою?

— Не жид, батюшка Атаман. Армянин крещеный. Парикмахер.

— Борода моя тебе, босорылому, спать не дает?! Сгубить решил божью благодать?! Христопродавец!!! — налившись кровью, вдруг заорал Атаман.

Беззубый пал на колени.

— Упаси боже, батюшка! Этот, — он ткнул в Мосеса Артуровича, — за волосами ухаживать умеет по-всякому, чесать как надо, маслом мазать, чтобы росли лучше… Мозоли срезает!

— Мозоли? — Атаман утих так же быстро, как и взъярился. — Мозоли — это хорошо… Эй ты, жидок, звать тебя как?

— Мосес Артурович. Я армянин, — парикмахер задумался на мгновение, — ваше превосходительство!

Атаман хохотнул:

— Ишь, ловок… Превосходительство, хорошо сказал. Мосес… Мойша, что ли? А говоришь, что не жид. Ладно, пойдешь в дом, к бабам, возьмешь, что тебе нужно. И чтоб через час у меня на пятках ни одной мозоли не было. А порежешь или сбежать задумаешь — пристрелю. Пошел!

Атаман наградил парикмахера тычком в спину и повернулся к беззубому:

— Докладывай, Ангел!..

По счастью, в хоромах нашелся тазик, на кухне подходящий маленький нож и горсть соды, горячей воды тоже было не занимать. Осмелевший парикмахер вышел во Двор, нащипал подорожника, листьев березы, ромашек…

И минут через сорок Мосес Артурович чутко сидел рядом с пышущим паром тазом, в который Илья-Пророк соизволил поставить свои вонючие ноги — похоже, батюшка-атаман с рождения их не мыл. Клиент остался доволен. Осмелев, Мосес Артурович робко попросился на волю, за что получил по морде хозяйской дланью. «Служить будешь, человека из тебя, Мойша, сделаем! — повелел Атаман. — Хату ему, бабу в жены и за ворота не выпускать!» Гогочущие рейсеры тут же притащили одноглазую, тощую, как береза, немолодую вдову. Божий Атаман Илья-Пророк торжественно обвенчал ее с новым мужем и велел до утра не показываться ему на глаза.

Неожиданную жену звали Аграфеной, у нее была довольно большая, но совершенно разваленная халупа на южном краю села, подле тына, курятник с пятком плешивых кур, огородик и пятеро деток. Тринадцатилетняя красавица Любава, две подлеточки, веснушчатые близняшки Лелька и Лялька, десятилетний дурачок Юра и только начавший ходить Пашка. Когда потешный кривоногий пацаненок приковылял поздороваться с новым дядей и, поломавшись для виду, согласился пойти «на ручки», Мосес Артурович в первый раз за две недели перестал жалеть о своем приключении. Он подхватил теплого, чумазого малыша, неловко тронул губами макушку в младенческом белесом пуху и отвернул лицо, пряча подступившие слезы. «Ишь, ирод… детишек любит», — умилилась хмурая Аграфена.

Брака как такового у них не вышло — то ли стар был Мосес Артурович, то ли «лучевка» сделала свое дело, то ли дети во сне ворочались, то ли сама вислогрудая, высохшая супруга не прельстила — бог весть. В остальном же, на удивление, они сладились, поутру новобрачная встала первой, чтобы подать мужу завтрак — жалкую маленькую яичницу (половину Мосес все равно скормил Пашке). Заев угощение черствым хлебом, Мосес Артурович прошелся по хате, высматривая, что тут можно отладить, но взяться за молоток не успел — примчался парнишка от Атамана, мол, парикмахера требуют, расчесать драгоценную бороду перед утренней службой. Приказали так приказали. Покорный Мосес Артурович подровнял, подмаслил и уложил роскошную бороду Ильи-Пророка, попробовал взяться за гриву и отступился — мол, после бани бы, с маслом репейным да частым гребнем, и то заботы часа на два. Атаман легко согласился — на днях свадьба, перед ней банька, тогда и расчешешь. А пока ступай молиться со всеми честными хрестьянами.