Братья - Игорь Востряков

— Ты что же думаешь, я мер не принимаю? Не воспитываю? — распаляя саму себя, закричала мать. — Все воспитание перепробовала: и палкой, и ремнем, руки об его задницу поотбивала, а ему хоть бы что! Чушка бесчуственная, а не ребенок! — и вдруг почти нежно, по-заговорщицки погрозила «классной» пальцем. — Знаю, последней сучкой меня считаешь. Не отворачивай морду-то! Человека ты во мне не видишь, как и в сыне моем.

Противно тебе с нами, потому как грязь мы с Владькой непролазная. Чего там говорить, грязь — и все тут! А пью я от чего? А-а, не знаешь… Горе у меня. Мужик мой помер. Кормилец.

«Классная» пыталась отвернуться от матери, но это ей плохо удавалось.

— Выпей со мной, подруга, — жалостливо попросила мать, доставая из-под стола бутылку и подталкивая «классной» грязный, давно не мытый стакан, — выпей, тяжело мне!

— Вы что! В своем уме, Анна Филипповна? — взвизгнула «классная». — Ну, знаете! — и схватив сумочку, не прощаясь, вылетела из комнаты.

Владик попытался вслед за «классной» прошмыгнуть в дверь.

— Куда? — коротко спросила мать.

— Гулять испуганно остановился Владик, почувствовав в коротком вопросе матери скрытую угрозу. Не спуская глаз с сына, Анна Филипповна допила оставшуюся в бутылке водку, покачиваясь, встала из-за стола. И вдруг, повернувшись, с неизяснимым наслаждением размашисто саданула сына в лицо. Владик привыкший к подобным фортелям матери, прыгнул в сторону. Мать, качнувшись на непослушных ногах, всем телом ткнулась в дверь. От внезапного толчка дверь распахнулась. Мать качнулась еще раз, но устояла, и тут ей под руку попал черенок стоявшей в коридоре лопаты. Владик, увидев в руках у матери лопату, в ужасе заметался по комнате. Первый удар пришелся по комоду. На пол со звоном посыпались какие-то вазочки и стекляшки. От второго он тоже почти увернулся, и все-таки лопата достала его. Она тупо вошла куда-то под нижние ребра. Сразу стало жарко и тихо, так тихо, что зазвенело в ушах. Владик задохнулся, упал, пополз к двери, потом вскочил. Неуклюже, как мешок с опилками, вывалился в коридор, скатился по лестнице и через двор метнулся к сараям…

Он свалился на сухой, усыпанный щепками земляной пол сарая, зажав бок обеими руками. Невыносимая тяжесть давила и давила, прижимая к земле, и не было сил сопротивляться. Ему хотелось умереть, чтобы ничего не видеть и не слышать, не чувствовать. Он повернулся, и в ребро уперлось что-то твердое. Это был топор для колки дров. Обыкновенный топор с тупым лезвием и сбитым топорищем. Владик провел пальцем по лезвию.

«Таким не зарежешься», — отрешенно подумал он. Ему совсем не хотелось жить, и потому в голову лезли такие тупые, холодные мысли. За спиной хлопнула дверь сарая, загремела дужка замка.

— Иван! — послышался женский голос. — Запер сарай-то?

— Запер.

— Так чего же дверь хлопает?

— Какая дверь?

— Да сарайная! Хлопает и хлопает.

— У тебя, Марьяна, видать, у самой в голове дверь хлопает, — проворчал знакомый голос, и человек пошел прочь. Владик отбросил топор и даже хотел закричать, чтобы его выпустили, но, заглянув в щелку, отказался от такой мысли. При свете фонаря, косо висевшего на столбе, мелькнула сутулая фигура соседа Вани Шесталова, или Шеста, как его звали во дворе. В неизменном ватнике, неопределенного цвета штанах и калошах на босу ногу, Иван не спеша шлепал по лужам.

«Придет утром за дровишками, не станет разбираться, зачем я в сарай к нему забрался, — с тоской думал Владик. — От такого не вырвешься. Кулаки что чайники!»

В сумерках было видно, как Ваня уселся на крыльце и закурил. Когда через несколько минут Владик снова заглянул в щелку, папиросных огоньков на крыльце прибавилось. Мужское население дома собиралось на свои вечерние посиделки. Он осторожно ощупал бок. Кожа была цела, да и боль уже ушла куда-то. Владик огляделся. В глубине слабо белела поленица дров. В противоположном углу стояли два пузатых бочонка с квашенной капустой и солеными огурцами. Иван был мужик прижимистый и запасливый. На крыльце курили, смеялись, но Владик, как ни прислушивался, не мог разобрать ни слова. На стенке сарая обнаружил старое Ванино пальто без воротника. Сдернул находку с гвоздя, бросил на землю и лег. Полежал на животе, поглядывая в щелку. Перевернулся на спину, и тут откуда-то сверху, из-под крыши, в глаза ударил острый и узкий луч света. Это было так неожиданно, что Владик зажмурился. Когда же открыл глаза, уже ничего не было. Черный мрак под крышей еще более сгустился, стал плотнее, казалось, стоит взмахнуть топором, и на пол тотчас упадет студенистый кусок тьмы, похожий на черничное желе.

Не меняя положения головы, осторожно поискал глазами этот таинственный, исчезающий странный звездный луч. Приподнялся, покрутил головой, стараясь отыскать в этой мгле хоть какой-то намек на свет. Зачем? Какая от него корысть? Он не мог внятно объяснить этого даже самому себе. И вдруг, как бы отвечая на эти бесплодные поиски, незнамо откуда, в памяти всплыли такие же странные и не менее таинственные посланцы другого, глубоко презираемого Владиком мира:»Послушайте! Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно? Значит, кто-то хочет, чтобы они были? Значит, кто-то называет эти плевочки жемчужиной?» Владик не знал, кто придумал эти строчки. Но их читал (и обязательно по пьянке) недавний мамкин ухажер Николай Елизарович. Может, он сам их выдумал? Он, пожалуй, и на поэта смахивает: небольшого роста и вокруг лысины растут кудрявые рыжеватые волосики. Такой добродушный и сытенький. И вроде бы не от мира сего. И костюм у него из рыжего вельвета, и даже ботинки светло-рыжие. Владик с тайным удовольствием любил думать, что Николай Елизарович однажды по пьянке не смог добраться до дому, упал в канаву и так в ней проржавел, что до сих пор никак не может очиститься.

Он представлял, как Николай Елизарович, обтерев платочком пухлые губы, встает, сдвигает на край стола грязную посуду и, простирая руку к темному ночному окну.

Читает: «Послушайте! Ведь если звезды зажигают…»

Такие странные, ни на что не похожие слова. Владик никогда не любил стихов. На кой черт они сдались» «Стихи жрать не будешь!» — любит повторять мама. И верно, не будешь. Но почему же они так царапают сердце? «Ведь если звезды зажигают…»

В узкие щели сарая медленно струится серый холодный туман. Небо разбухло от сырости, а из темных низких туч сыплет и сыплет мелкий беспросветный дождь. Какие там звезды! Где они? Ау! Пусто.

Тщательно обшарив потолок, он обнаружил лишь малюсенькое круглое отверстие, пробитое гвоздем или шпилькой. В этом отверстии, застряв до пояса, плотно сидела темная дождевая капля. Ничего в ней уже не отражалось и не светилось. Капля казалась неживой и холодной, впрочем, как и весь этот мир. Но странно, именно теперь Владик почему-то не чувствовал одиночества. Где-то там, внутри, вспыхнул и загорелся неслышным легким светом, маленький, слабый святлячок. Вспыхнул — и загорелся. И грел Владика.

«Из-за Раиски меня мамка лопатой шарахнула», — вдруг подумал Владик, и святлячок внутри сразу мигнул и заколебался, готовый погаснуть.

— Из-за Раиски все, — осторожно повторил Владик вслух и подождал, прислушиваясь к себе, но все было в порядке, светлячок устоял и светил теперь ровным легким светом.

«Разве стал бы я ждать, когда она напьется до потери пульса. «Примите меры! Примите меры!» Хорошо, что еще не по голове саданула. Спроси ее завтра, смеяться станет, рукой махнет. Ври, скажет, Владя, так я тебе и поверила. Что я, бандюжка какая, своего собственного сына ни за что ни про что лопатой уродовать. Другой раз рукой тебя приглажу, и до синяков даже, есть такой грех. А чтоб чем другим… Ну что с ней делать? Сколько раз умолял: «Мамка, милая, не пей!» Поплачем вдвоем, а чуть успокоится — опять за стакан».

Владик вздрогнул как от озноба. Уж лучше не думать о ней. Как теперь из этой проклятой сарайки выбраться? Ломать не станешь. А Ваня Шест шутить не любит, все ребра пересчитает. Не зря его весь двор боится. Одна морда чего стоит, за день на велосипеде не объедешь.

Долго потом лежал неподвижно, думал о Шесте, мамке и не заметил, как уснул. Проснулся от прикосновения чьей-то руки.

— Владя, слышь-ка, Владя, — шептал кто-то невидимый голосом Шеста. Владик было рванулся в сторону, но ухватистые руки Ивана удержали.

— Не рыпайся! — грубовато сказал Иван. — Видел я, как ты в сарайку намылился, да не стал шум поднимать, и так тебе отвесилось полным весом. Чем это она тебя?

— Лопатой, — вздрагивая, прошептал Владик.

— Крови-то нет?

— Нет.

— Ну и ладно, — засуетился Иван, — ушли мужики с крыльца, теперь можно и домой идти. Марьяна уж заждалась, чай два раза грела. Переночуешь у нас, а утречком куда хошь мотайся, удерживать не стану.

Владик покорно пошел за Иваном.