Суриков - Максимилиан Волошин

Книгоиздатель И. Кнебель, выпустивший когда-то ряд книг по истории русского искусства и заказавший Волошину монографию о Сурикове, был московским негоциантом немецкого происхождения и к тому ше австрийским подданным. В августе 1914 года, в первые дни войны с Германией и Австрией, его издательство было разгромлено буйной уличной толпой одновременно с другими торговыми и промышленными предприятиями, принадлежавшими германским и австрийским подданным, и навсегда прекратило свою деятельность.

Когда в сентябре 1916 года Волошин завершил работу над монографией, ему уже негде было ее напечатать. Но собранные им материалы представляли столь несомненный и актуальный интерес для художественной общественности, что держать их под спудом было попросту невозможно.

Летом того же 1916 года, еще не дописав свою книгу, Волошин напечатал в журнале «Аполлон» записи своих бесед с Суриковым.

«[…] Я спешу опубликовать мои разговоры с ним как материалы для его биографии и для того, чтобы хоть в слабой степени запечатлеть звуки его живого голоса, — писал Волошин. — Приводя в порядок мои записи, я построил их не в последовательности наших бесед, так как Василий Иванович часто отвлекался, возвращался назад и повторял уже рассказанное, но в порядке хронологическом, чтобы дать связную картину его жизни».[4]

Записи Волошина в течение долгого времени оставались единственным источником наших знаний о Сурикове. В руках Волошина документальная точность записей искусно сочеталась с художественностью их обработки. К материалам, опубликованным в «Аполлоне», обращались как к первоисточнику все без исключения советские искусствоведы, писавшие о творчестве Сурикова, и, без сомнения, будут обращаться те, кому в дальнейшем еще предстоит коснуться этой вечной и неисчерпаемой темы.

Правда, вначале еще существовали некоторые сомнения в достоверности рассказов, записанных Волошиным. Но когда были опубликованы письма Сурикова и стали доступными для исследователей документальные материалы, связанные с жизнью и творчеством великого художника, авторитет волошинских записей возрос и укрепился. В 1928 году А. М. Эфрос, в общем не очень доброжелательный к Волошину, писал: «Старое недоверие к записям Максимилиана Волошина сейчас поколеблено. Если в их торопливом красноречии мы все еще видим на первом плане автора, глядящегося в зеркало, то за его оплывшей спиной уже можно различить небольшую. подвижную фигурку Василия Ивановича. Иногда доходят обороты его речи, местами слышны даже интонации».[5]

В этом отзыве отчетливо чувствуется раздражительное предубеждение, помешавшее Эфросу отдать должное Волошину, который отнюдь не выдвигал себя на первый план в записях рассказов Сурикова, а сумел уберечь н донести до читателя своеобразие речи художника, сохранить не только стиль его мышления, но и неповторимые живые интонации. Это, впрочем, признал и Эфрос. Но предубеждение помешало ему заметить и оценить искусствоведческие достоинства работы Волошина. Материалы, собранные последним, никто не сумел использовать лучше, чем сам Волошин.

Записи, опубликованные в «Аполлоне», напечатаны под скромным подзаголовком «Материалы для биографии», но они дают много больше, чем обещают. Как отмечает Волошин, он перестроил последовательность записанных им рассказов; благодаря тщательно разработанной композиции он смог дать последовательное изложение всей истории жизни художника. Рассказ о лучших произведениях мастера построен на основе внимательно продуманной периодизации его творчества. Умение органично ввести в ткань своего повествования подлинные слова Сурикова придает записям Волошина характер первоисточника.

Те же качества отличают и монографию, написанную Волошиным на основе его записей.

Волошин отмечает, что план его работы был с интересом принят самим Суриковым. Можно предположить, что этот интерес объясняется тем подчеркнутым вниманием к вопросам психологии творчества, каким отмечена книга Волошина. Она отличается и таким отточенным мастерством анализа, какое не часто можно встретить в русской художественной критике, современной Волошину и Сурикову. Превосходные страницы, посвященные разбору «Утра стрелецкой казни», «Меншикова в Березове» или «Покорения Сибири Ермаком», глубокий анализ композиционного построения «Боярыни Морозовой» характеризуются острым проникновением в замысел художника и в образную структуру его живописи. Эти страницы принадлежат к числу поистине классических образцов русского искусствознания.

Но в монографии есть и нечто большее. С мастерством, свойственным большому поэту, в ней создан живой образ великого русского художника.

Волошин проявил не только тонкое и проницательное понимание вопросов психологии творчества, о которых мог судить, опираясь на свой собственный опыт литератора и живописца. Создавая в монографии глубоко прочувствованный, внимательно продуманный и безупречно правдивый художественный образ замечательного мастера русской исторической живописи, Волошин не закрывал глаза на его человеческие слабости и не замалчивал страниц, иногда трагических, а подчас и нелепых противоречий его личности, вроде, например, наивного восхищения Александром III или смешных недоразумений с Л. Н. Толстым. С острым проникновением в самые затаенные глубины человеческой психики критик сумел раскрыть и объяснить читателям, как возникали, развивались скрытые от постороннего взора душевные движения, из которых вырастали потом творческие замыслы Сурикова и его жизненные поступки.

В монографии есть и мастерски исполненный литературный портрет художника, впечатляющее описание его внешности и необыкновенно меткая характеристика его нравственного облика, написанная, правда, в странной и парадоксальной, но чрезвычайно типичной для дореволюционной литературы, и в частности для Волошина, форме «хиромантического анализа». Едва ли есть необходимость принимать всерьез рассуждения о «меркуриальной линии», «холме Венеры, Сатурна и Юпитера» и т. п., но следует запомнить замечания о «редкой остроте и емкости наблюдательности» Сурикова, о непосредственности его натуры, о его свободном подходе к людям, не исключающем «неожиданного каприза, тугого упрямства и часто лукавого „себе на уме“». Эти замечания помогают глубже понять всю сложность и своеобразие натуры великого живописца.

Замечательная работа Волошина по случайным причинам не была опубликована при его жизни; черновая авторская рукопись, относящаяся, по-видимому, к 1916 году, написанная карандашом по старой орфографии, хранится теперь в Рукописном отделе Пушкинского Дома (Института русской литературы Академии наук СССР). Там же имеется машинописная копия авторской рукописи, сделанная уже по новой орфографии, — следовательно, не ранее 1918 года, — и выправленная рукой М. А. Волошина. По этой копии печатается настоящее издание.