Американская готика - Роберт Блох

– Итак, дорогая, что скажешь?

– Это похоже на дворец!

– Замок, – уточнил ой. – Дом мужчины – его замок.

Ладонь Гордона легла на ее предплечье, и ей стало щекотно от этого прикосновения. «Пора», – подумала она. Пора стряхнуть его руку, строго посмотреть ему в лицо и выложить все, что накопилось на душе за долгие месяцы одиночества, припомнив все его уловки, чудачества и пренебрежение ее желаниями.

Но, заглянув ему в глаза, Милли ощутила их магнетизм, действующий на нее сильнее украдкой ласкающих пальцев. Она всегда чувствовала эти глаза – нежный и глубокий взгляд, такой же, как и его голос.

– А что за замок без принцессы? – прозвучал этот голос.

Он смолк, но руки продолжали ласкать ее, и Милли видела в зрачках его глаз собственные крошечные отражения.

– Я так скучал по тебе, моя милая, – добавил он.

Она была такой крошечной, а его глаза такими бездонными и постель – такой мягкой и глубокой, что все случилось… просто, случилось. В одной из стен – окно, и за ним, на фоне темного неба – зарево Ярмарки.

Позже, когда она расслабленно лежала в его объятиях, из глубины сознания вдруг вернулась тревога.

– Счастлива? – шепнул он.

– Да.

– Тогда к чему хмуриться?

Он заметил это. Он всегда чувствовал ее настроение.

– Я все же думаю… столько расходов…

Глаза над нею блеснули лукавыми искорками.

– Мужчина обязан немного потратиться на свой медовый месяц. Пусть даже на второй медовый месяц. Пожалуйста, сердце мое, – добавил он, уже серьезно, – не будем портить эти минуты.

Милли не ответила, вспомнив их первый медовый месяц и то, как она узнала о делишках мужа на восточном побережье. Конечно, заработанные деньги помогли ему оплатить медицинское училище, но идея продажи тел бродяг в анатомические классы всегда тревожила ее.

Гордон был тогда терпелив и тактичен. Видя, что она опечалена, он разъяснил: подобная практика не только законна, но и необходима – ведь научные интересы требуют, чтобы студенты-медики получали образцы для работы. Постепенно Милли поняла, что на нее действует собственный страх смерти и особенно боязнь погребения под землей.

Когда она объяснила это Гордону, тот немедленно все понял и успокоил ее: все уже позади – теперь он практикующий врач, и его жизнь посвящена живым, а не мертвым. Действительно, это едва не испортило тот медовый месяц, и он догадался, о чем теперь думала Милли.

– Ты не должна тревожиться, – промурлыкал он. – Какой смысл вновь возвращаться к старому?

Милли глянула на него, и попыталась скрыть удивление, быстро сомкнув веки. Он действительно знал все, что ее беспокоило.

– Слушай, милая. Теперь у меня есть аптека. Одного «Эликсира» вскоре хватит, чтобы окупить расходы. А как только начнет поступать плата за пансион, мы заработаем кучу денег. Организация здесь капитальная: погоди немного и увидишь, как гладко все пойдет!

Энтузиазм Гордона заражал ее, и опасения таяли с каждым его словом, постепенно исчезая, чтобы не вернуться уже никогда.

– Хватит об этом, – закончил он. – Я тебе обещаю. – Он склонился над нею, коснувшись губами. – Уже поздно, – пробормотал он, – пора спать. Похоже, ты сильно устала.

Милли кивнула. Да, она очень устала. Устала и успокоилась. Как славно снова быть с ним, как это замечательно – расслабиться и снова лежать рядом, в собственной постели.

Он опустил ее голову на груду шелковых подушек, и она утонула в их нежности, погружаясь в томную глубь сна. Он обнимал ее крепко-крепко, и ей было тепло в его объятиях.

Когда над далекой Ярмаркой вспыхнул и разлетелся фейерверк, Милли пошевелилась, но не проснулась. Она крепко спала, когда муж, улыбаясь, осторожно пошарил под своей подушкой, чтобы извлечь оттуда бутылочку и кусок ткани, которую он тут же смочил. Запах хлороформа заполнил комнату. А затем и ноздри, и горло, и легкие Милли, потому что он прижал тряпку к ее лицу.

Она пыталась бороться, но вес его тела не давал ей двигаться: движения были слабыми, осталась лишь сила его рук и сила тягуче-сладкого запаха, погрузив! Милли в последний глубокий сон.

Позже, гораздо позже, доктор Г. Гордон Грэгг вышел из неприметной боковой двери на лестницу, спускавшуюся к Уоллес-авеню. С минуту он стоял тихо, высматривая, нет ли какого-нибудь движения в окружавших замок тенях, но ничего не заметил. Вдали послышался гул ночного поезда на эстакаде железной дороги, но улица передним хранила молчание.

Удовлетворенный, он покрепче перехватил свою брезентовую ношу и отнес ее к обочине тротуара, где его ожидал экипаж с лошадью, терпеливо стоявшей на привязи у столбика. Поездка через город была долгой, но прошла без заминок, и стук копыт наконец смолк перед домом в Рэйвенсвуде.

И снова он подождал, оглядывая улицу и перекресток до тех пор, пока не убедился, что остался незамеченным. Лишь тогда он привязал лошадь в переулке за домом, а затем взвалил на плечо свой мешок и отнес его к черному ходу. Ключ он держал наготове…

Теперь в спальню. Стянуть в темноте покрывала, открыть горловину мешка и поместить содержимое на постель. Затем выудить со дна стакан и бутыль. Вынуть пробку, разбрызгать виски по простыне. Алкоголь горит не хуже керосина, и если поставить пустую бутыль и стакан на прикроватный столик, их присутствие не вызовет никаких сомнений… и не возбудит подозрений.

Конечно, здесь появится и керосин, из лампы, и это тоже говорит само за себя. Лампа зажжена – вот так. И случайно падает – вот. И начинается пожар.

Он подождал и, убедившись, что план сработал, торопливо вышел в переулок, заперев за собой дверь.

Ему понадобились самообладание и сила воли, чтобы не ударить лошадь кнутом: никто не должен услышат грохот копыт в этот ночной час. Усилие не прошло даром: выводя экипаж на улицу, он почувствовал, что ладони, сжимавшие вожжи, влажны от пота.

Лишь отъехав довольно далеко от дома, он смог позволить себе расслабиться и даже улыбнуться, подумав о Милли. По крайней мере, он с уважением отнесся к ее желанию. Она не хотела быть погребенной в земле.

Глава 2

Весной и летом 1893 года прибывающие отовсюду толпы людей устремились на Ярмарку. Люди приходили пешком, приезжали в экипажах и повозках, на дилижансах и в новых электровагончиках, поднятых на эстакаду железной дороги. Толпы, прибывающие в Транспортное бюро, заполняли поезда и выгружались с пароходов на пристани.

Весь мир прибыл на Всемирную Ярмарку. У людей учащенно бились сердца при виде Белого Города с его многомильными площадками, вздымающимися над центральной лагуной сводами и куполами дворцов. Туристы невольно тянули шеи, поражаясь размерам здания «Промышленные и гуманитарные науки», на сорока акрах полезной площади – вдвое большей, чем под Великой Пирамидой. Днем уши глохли от гула электрогенераторов, динамо, находящихся в здании «Электротехника» и павильоне «Механизмы», а вечерами глаза слепили десять тысяч ламп накаливания, освещавших постройки. Люди теснились в четырех огромных галереях «Дворца искусств», в павильонах сельскохозяйственных выставок, горнодобывающего и рыбопромыслового оборудования и в здании «Садоводство». Миллионы усталых ног, шаркая, проходили через здание «Государства», минуя экспонаты сорока штатов и десятки иностранных выставок.