Возвращение в Дамаск - Арнольд Цвейг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Л. Б. Эрмин поднял голову. Безвольную вялость вдруг как рукой сняло.
— На каком языке? — спросил он. — На иврите?
— На арабском, — ответил агент.
В Иерусалиме преобладают три языка: английский, на котором говорят туристы, чиновники и те из местных, что желают быстро получить от них правильные сведения; иврит, что в ходу среди евреев, особенно среди тех, кто помоложе, на улице, повсюду в общественной жизни; среди же неевреев распространен арабский.
Иванов слегка удивился, что мистер Эрмин сперва спросил про иврит.
— Нет, эфенди, — поспешно подтвердил он, — эти двое говорили на арабском, причем один — на очень хорошем. Осмелюсь обратить твое внимание на то, что твой друг совершает неосторожные поступки. Мы не в Египте, господин, дружба взрослого мужчины с арабским мальчиком здесь не в порядке вещей, и некоторые семейства не одобряют действий своих отпрысков.
Эрмин кивнул. Вот, значит, как. В сущности, удивительно, что на это обратили внимание так поздно. Никого особо не интересовало, что за дружба связывала доктора де Вриндта с мальчиком Саудом. Вдобавок кроме сотрудников тайной полиции мало кто видел этого мальчика, ведь Иерусалим — город из городов, сложный, запутанный лабиринт, головоломка; где-нибудь в другом месте после четырех лет службы трудно найти незнакомый уголок, здесь же постоянно натыкаешься на все новые неизвестные закутки, входы в большие дома, маленькие лесенки, ведущие в не замеченные до сих пор дворы. В больших городах Запада подростки садятся на велосипед и через пять минут попадают в такие места и в такую обстановку, о которых их родители даже не подозревают, а в Иерусалиме пять минут быстрым шагом — и человек, особенно мальчик, исчезает как по волшебству. Хорошие семьи порой негодовали, когда на свет божий выплывало что-нибудь об этой тайной жизни их сыновей и дочерей.
— Стало быть, ты не знаешь, кто вел разговор, Иванов? — Эрмин встал и даже сделал несколько шагов, средних шагов стройного мужчины среднего роста с плечами спортсмена.
— Они скрылись, прежде чем я сумел пойти следом, — пристыженно сказал Иванов. — Но готов съесть на обед свой кинжал, если один из них не принадлежал к числу людей образованных.
— Придется выяснить, кто, собственно, этот мальчик Сауд и что у него за родня, — сказал Эрмин, остановившись, — эти слова могут возыметь последствия.
— Скверные последствия, — серьезно подчеркнул Иванов, — они были сказаны не вскользь. Хотя злое слово ночью у стены Сионских ворот еще не клятва…
Эрмин кивнул. Вспышки эмоций здесь длились недолго и либо приводили к действиям, либо развеивались без следа.
— Все ж таки, эфенди, надо охранять твоего друга, как красавицу из гарема, и он поступит мудро, если прислушается к предостережениям.
Куда подевалось «европейское» состояние мистера Эрмина? С кресла поднялся мужчина, который завидел опасность и был вполне готов к встрече с нею. Солнце стояло в зените, прохлады в сводчатом холле не прибавилось, тяжесть лета давила по-прежнему — только не на него. Поверх сидящего Иванова он смотрел сквозь стены на улицу Пророка, где в одном из высоких домов жил доктор де Вриндт, с которым он любил поспорить, побеседовать, сыграть в шахматы. Этот голландский иудей был едва ли не отщепенцем, неловкий во многом, ожесточенный противник общепринятых настроений и взглядов, а именно сионистских, которые трактовали еврейство политически и намеревались формировать его, оставляя религиозную жизнь в приватной сфере. Он же, де Вриндт, принадлежал к лидерам тех евреев, которых привела в Святую землю прежде всего набожность, причем к самому ортодоксальному их крылу. Ненависть слушателей, студенческой молодежи, вынудила его и его начальство прекратить лекции, какие он, блестящий юрист, читал о сложных проблемах турецкого (действующего) права; после известных договоренностей с хиджазским[11] королем Хусейном, иракским королем Фейсалом и трансиорданским эмиром Абдаллахом, о которых он сам сообщил в двух иностранных газетах, ему пришлось столкнуться с бойкотом со стороны ведущих кругов сионистского еврейства, заклеймивших его как вредителя в сфере политического строительства еврейской родины; его заявления и поведение по случаю визита, который нанес в библейский край не слишком симпатизирующий евреям лорд Нортклифф, газетный король английских правых, снискали ему ненависть рабочих. Но этот упрямец, И.-Й. де Вриндт, стоял на своем. Не простили ему и две статьи в амстердамском «Телеграфе», сдержанно излагавшие правовую позицию арабов в полемике о Стене Плача, — не простили, даже когда выяснилось, что лондонские юристы подтвердили каждую его фразу. А теперь еще и арабы жаждут его крови, так сказать для полноты картины?
Иванов усмехнулся про себя. Он любил такое выражение на лице шефа, когда хищный соколиный взгляд вдруг подчеркивал легкую горбинку на носу. Здорово он его распалил. А ведь сдуру хотел умолчать об опасности, грозящей доктору де Вриндту.
— Сделай-ка для меня один телефонный звонок, Иванов, — задумчиво проговорил Эрмин, — аппарат все там же, возле кровати. Позвони в больницу на Яффской улице и спроси у доктора Глускиноса, когда я мог бы сегодня к нему зайти. Лучший друг де Вриндта, — пояснил он.
Черкес кивнул и вышел.
Наморщив лоб, заложив руки за спину, Эрмин стоял возле тоненькой струйки фонтана. Подытоживал два пункта своих размышлений: во-первых, почему пойдет именно к Глускиносу, а во-вторых, почему сперва решил, что слова об убийстве были сказаны на иврите. К Глускиносу он пойдет, потому что джентльмену неприятно заводить с человеком разговор о его самых деликатных жизненных обстоятельствах; для этого Бог придумал духовных лиц, врачей и, пожалуй, писателей, а не полицейских и бывших солдат, которым подобное вмешательство столь же отвратительно, как конокрадство. А вот насчет иврита он спросил непроизвольно, потому что де Вриндт упорно не желал принимать в расчет чувства своих соплеменников. Положение евреев в Палестине, особенно сионистов, было политически ненадежно из-за сопротивления арабов, безразличия администрации, равнодушия, даже страха широких еврейских масс во
