Мост - Радий Погодин

И тихо было, так тихо…

Васька глядел на просторный край захваченной немцем земли и чего-то не понимал, чего-то простого.

Река внизу была лилового цвета. Муть отошла. Проплыла золотая солома. Цвет реки настоялся крепкий.

И небо над ним уже не было той высью, куда стремится мальчишья душа.

И тихо было…

Ваське хотелось орать. Не плакать, не выть, не скрежетать зубами орать.

Алексеев Гога пояснял:

— «Орать» — взывать к богу. Сопоставь. «Орать» — обращаться к кому-то, звать кого-то. Причем обязательно во весь голос. «Орать» возмущаться. Причем так, чтобы кто-то услышал — третий. «Орать» — пахать. «Рать» — войско, война. Собственно, то же «орать» с выпавшим звуком «о». Выходит, и перед тем, как бросить в землю зерно, и перед тем, как встать на ее защиту от врага, славяне молились: «О, Ра!» — орали… Не хихикай в кулак. Мозги бы тебе в дополнение к бицепсам… Откуда у славян египетский бог? А кто, собственно, сказал, что он египетский? Может быть, к египтянам он откуда-нибудь пришел? Почему по-латыни «Ра-диус» — луч? Почему по-русски «Ра-дуга» — солнечная дуга?.. Я думаю, Ра — бог атлантов. И это косвенно подтверждает существование Атлантиды. Понял, физкультурник?..

Гогина кожа не воспринимала загара, лишь краснела на солнце. Надбровья у Гоги розовые, а не брови.

Вот он летит крестом — медленно переворачивается…

В городе, на той стороне реки, тесовые крыши стали вспучиваться, трескаться, из-под них пробилось пламя и дым. Черный дым поднимался в безветрии прямым столбом в том месте, где железнодорожная станция. Значит, там идет бой. Значит, и Егоров Васька там должен быть, а не здесь, на скамье мраморной, под застывшей улыбочкой каменного эфиопа.

Васька подтянул колени к подбородку и уставился, сидя так, сухими глазами в реку. Вот она, река — русса, русский путь из варяг в греки Русь.

«Боже мой!..»

Мычала, страдая, недоенная корова на том берегу, и крик ее был мучителен.

Пройдя аллеей лип, старых, с черными могучими стволами, Васька вышел на площадь, мощенную невероятно крупным булыжником. Сколько нужно было перебрать камней, чтобы найти такие вот — почти плиты! Зачем? А затем, что площадь эта становится дивной после дождя, когда цвет камня проявляется в полную силу, когда мускулы камня лоснятся, отполированные древней тяжестью многоверстных льдов: сиреневые, коричневые, серо-зеленые. И голубой отсвет неба стынет между камнями в лужицах.

И здесь, сбоку площади, за широкой мраморной скамьей, стоял чернокаменный эфиоп с ямочками на щеках.

«Здесь усадьба какого-то там вельможи где-то…» — Ваське Гога Алексеев рассказывал. Мысль отыскать дворец, полюбоваться им, а может, и внутрь войти, вплыла в его голову и тут же выплыла — Васька разглядел магазин «Сельпо», густо крашенный зеленым и потому не сразу бросившийся в глаза, а про дворец забыл.

В магазине было прохладно. Солнце, отразившись от бидонов и цинковых ведер, проникало в крутоплечие бутылки: они горели зелено и красно, рядами и вперемежку, желтым и голубым, одни над другими — до самого потолка.

Возле полок с вином стоял старик, похожий на плотный, но все же прозрачный сгусток теней. Задрав седую зеленоватую голову и как бы вспархивая над полом, старик читал:

— Мадера. Малага. Пи-но-гри…

— Здравствуйте, — сказал Васька Егоров с настойчивой бодростью, происходящей от вины, которую хочется скрыть.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил старик, не изменив интонации, и продолжал в строку: — Кю-ра-со. Бенедиктин. Абрико-тин… Это что же, все для питья? — Он повернулся к Ваське, и в его седых волосах зажглись разноцветные искры.

— Вина и фирменные ликеры, — объяснил Васька городским голосом.

— Страсти господни! Сколько годов товар тут беру, и мыло, и соль, и гвозди, а, слышь, все недосуг было голову-то задрать. — Старик задумался, потер переносицу. — Могёт, к открытию подвезли? Могёт… Магазин-то куда там с месяц — с после Первого мая все на ремонте стоял. Ишь ты, к самой поре управились.

Егоров Васька слушал старика плохо, уши его отмякли, словно от горячего банного пара, и, отмякнув, стали нечувствительными к звуковым колебаниям. Как бы желая немедленно охладиться, он нырнул головой в широкоассортиментное сверкание вин. Снял две бутылки и по застланному сукном прилавку катнул к старику. Старик едва задержал их — свободно могли свалиться на пол ликеры. А Васька шуршал в гуще конфет — сыпал их щедро.

— Бери, дед. Хватай.

Старик откачнулся, отодвинулся.

— Ты что, дитенок? Я не за этим пришел — за свечкой.

— Какая свечка — война, — прохрипел Васька. Он стаскивал с полок куски ситца и шевиота, радиоприемник. Подтащил к старику зеркало высотою в рост человеческий.

— Война…

Стариковы губы выдули фразу легкую, как пузырик:

— Война войной, а свечка свечкой.

В углу на полу увидел Васька бочку с вареньем. Васька напрягся, приподнял бочку.

— Бери, старик! Бери — ну…

Старик смотрел на него, как смотрит из куста беззащитный и оттого мудрый зверек.

— Уж больно ты, дитенок, добрый.

Васька сломался. Сел на пол, прислонялся к бочке спиной.

— Упрекаешь?

— Чем мне тебя попрекать? Нечем мне тебя попрекать. Ты беги дальше. Вот передохнешь и беги.

— И побегу, — сказал Васька.

Все запахи в магазине ощущались раздельно: пахло веревкой, колбасой, нежным парфюмерным товаром, селедкой. Но основным запахом был запах мытого пола.

Васька, как болезнь, ощутил пустоту в желудке и уже поднялся было, чтобы, невзирая на старика, взять с полки круг колбасы и хлеб, но тут с улицы в солнечный, пронизанный медленными пылинками клин вступила фигура.

Фигура была бородатая, буйноволосая, с холщовой котомкой через плечо, в кавалерийских штанах галифе с малиновыми лампасами и босиком.

— Панька! — Зеленый старик бросился к пришедшему и обхватил его поперек живота — пришедший был великанского роста.

Нащекотавшись бородами, старики шумно подошли к прилавку, как и положено подходить к прилавку покупателям винного товара. Великанский Панька, по годам небось старший, сказал звучно:

— Жаждой мучиюсь. В горле который день хрипота не проходит. Выпить, Антонин, надобно от жажды и для дальнейшего моего пути.

— Дык лавочница-то Зойка игде? А магазин настежь. И незнамо кому деньги платить, — восторженно сообщил зеленый старик Антонин. — Деньги-то у нас есть? У меня дык только на свечку.

— Что? — гремел Панька. — Деньги? — Он вывернул из кармана ком замусоленных денег. — Вот они. Народ за пение отваливает сейчас — не скупится. Знамо, не зарывать же… — Расправив купюры, он сгрудил их возле весов, привалил гирькой полукилограммовой, чтобы сквозняком не сбросило. Снял с полки пол-литра белой, а также круг колбасы и буханку хлеба.

— Садись, воин. И ты, Антонин, садись. Благословясь, почнем. Не на пол садитесь-то. Вон в углу стулья один в одном до самого потолка.

Пока старик Антонин с Васькой Егоровым доставали стулья, Панька установил посередине помещения ящик фанерный нераспечатанный — наверное, с папиросами. Украсил его бутылкой и тремя стаканами, снятыми с полки. Разорвал две селедки вдоль по хребту, уложил их в стеклянную узорчатую вазу, тоже снятую с полки. И пропел без веселья в голосе:

Вы разрежьте мою грудь,

Выньте-ко печеночки.

Истомился я об вас,

Молоденьки девчоночки!

Антонин неспокойно хихикнул.

— Нешто ты еще можешь?

— А это что смотря. Я девок завсегда любить могу. И дитенка закачаю, чтобы не плакал, чтобы поспала она, бедная, отдохнула бы. И траву присоветую, и на ухо нашепчу, чтобы печаль снять. — Панька поднял голову к низкому потолку, лицо его преобразилось, словно бы потолка того не было, только даль небесная над всей землей.

— За Россию! — сказал он строго и просто.

Васька встал, выпил водку единым махом и до конца и стиснул пустой стакан до побеления суставов.

И Антонин встал, и, пока пил, лицо его плакало.

Закусив селедкой и хлебом, Антонин сказал:

— Как бы свечку не позабыть… Ты хоть старуху-то мою, Панька, помнишь? Ой, помнишь, поди. Ты вокруг нее все козлом скакал. Молодая-то она была видная.

Разговор их казался Ваське несуразным и по обстоятельствам как бы непристойным. «Темные они», — подумал он.

Панька коротким сильным тычком распечатал еще одну поллитровку, выставил вперед широченную в ступне босую ногу, руки раскинул крыльями и запел: «Среди долины ровныя…»

От его пения, от его странного и невозмутимого вида, от водочного тепла Ваське Егорову захотелось вдруг и спать и сражаться до последней пули одновременно. Осознав, что пуля в его винтовке действительно единственная и последняя, что все утро он держал оборону на том берегу реки, что еще раньше он упал с моста, Васька разволновался и скривился, снова увидел летящего в небо Алексеева Гогу, и лишь тогда к нему вернулась мысль, что сегодня его день рождения, — икнув, он принял и Паньку, и Антонина, и эфиопа, и магазин с винами за подарок судьбы.