Искусство и Кофе - Софья Ролдугина

— О, да, на этом балу буду присутствовать и я — как лучшее перо Бромли, разумеется, — с изрядной долей иронии откликнулся ла Рон, передавая Мадлен свой плащ и усаживаясь на указанное место. — Вот тяжелая будет ночка — среди платьев, фраков и… э-э… — он с сомнением оглянулся и добавил уже тише: — …и высокомерных физиономий. Ну, вас я не имею в виду, разумеется…

— Меня там и не будет, — рассмеялась я, не обращая внимания на бестактность журналиста. «Высокомерные», как же! Впрочем, в чем-то он прав — со своей точки зрения; вряд ли аристократы будут любезничать с газетным писакой, пусть и лучшим в Бромли. А вот какая-нибудь пожилая маркиза, посетив бал, вернувшись домой наверняка утрет скупую слезу: «Ах, какое изысканное общество, как все милы и добры!».

— А почему, если не секрет?

Я помрачнела.

— Со дня смерти леди Милдред и года не минуло, и по неписаным правилам приглашения на протокольные мероприятия присылать мне еще нельзя. Это было бы неуважением к памяти покойной графини.

— Да пребудет она на небесах, — скорбно отозвался журналист. Судя по выражению лица, он хотел спросить меня еще о чем-то, и теперь деликатность боролась с профессиональной беспардонностью. Разумеется, беспардонность победила: — Скажите, а что это за «другое приглашение», которое оказалось заманчивей билета на грандиозную премьеру? Не примите за простое любопытство, конечно…

— Приглашение в галерею Уэста, на открытие новой выставки.

Ла Рон от удивления выронил салфетку, которую как раз собирался расстелить у себя на коленях.

— Вы тоже там были? И слышали знаменательное заявление? Вот проклятье, и я присутствовал, а вас не заметил!

— Вероятно, из-за дождя, — улыбнулась я, подумав, что беседа перестает мне нравиться и пора бы ее аккуратно свернуть. — К слову, у нас появился новый кофейный рецепт. Кофе с жженой карамелью и свежей мятой — не желаете попробовать? Очень, очень рекомендую.

— Кофе? — ла Рон вздохнул. Он был человеком неглупым и намеки понимать умел. — Желаю, конечно. Благодарю за совет, леди.

Журналист пробыл в «Старом гнезде» недолго — допил свой кофе и ушел «освещать премьеру». Что там можно было «осветить», приехав к самому концу спектакля, я не знала, но от души пожелала ла Рону успеха.

Постепенно разошлись и другие гости. Последними кофейню покинули сестры Стивенсон, две пожилые леди, в свое время вышедшие замуж за близнецов, за виконта и его брата — в один день, и ровно через год, также в один день, овдовевшие. Мэдди, беззвучно напевая что-то — только губы шевелились, и все — обходила зал, снимая старые скатерти и складывая их в большую корзину. Я тоже бродила между столиков, но не с корзиной, а с записной книжкой и карандашом — отмечала, какие букеты следует заменить, а какие еще можно оставить. С наступлением холодов цветы изрядно подорожали; сэр Аустер по-прежнему поставлял нам свежие композиции из своих оранжерей, но чем внушительней становились суммы в соглашении, тем чаще меня посещала мысль об изысканной привлекательности сухих букетов.

Когда я отметила все букеты, нуждающиеся в замене, и собралась уже было набросать заказ в цветочную лавку Аустера, вдруг послышался стук в дверь черного хода, потом — сухое приветствие Георга, потом…

— Неужели Эллис? — я ушам своим не поверила. Записку Лайзо отвез детективу всего несколько часов назад. Учитывая, сколько времени мы не общались, я рассчитывала на ответ в лучшем случае через день или два. — Мэдди, а ведь это действительно он!

Девушка только нос вздернула, всем своим видом выражая безразличие к визиту позднего гостя — детектив до сих пор не сумел заслужить ее симпатий.

— Да, да, Виржиния, это действительно я. Не ждали? — Эллис появился в дверях зала бесшумно, как призрак — если, конечно, бывают призраки, промокшие с ног до головы. — Ух, ну и погодка! Ничего согревающего не найдется? И питательного, если можно. Что за день — просто безумный, право слово!

И он плюхнулся за один из немногих столиков, с которых Мадлен еще не успела снять скатерть.

— Найдется, — я не сдержала улыбку. — На кухне оставалось немного мясного пирога. Чаю или кофе?

— Чаю. Горячего, крепкого, сладкого. С молоком, — подумав, уточнил Эллис и, стянув с головы мокрое кепи, с отвращением посмотрел на него. — Эх, Виржиния, и почему у меня нет привычки таскать с собой смену одежды?

— Носите с собой хотя бы зонтик, уверяю, это сможет решить вашу сложную проблему, — ответила я со всей серьезностью, и Эллис рассмеялся. — Кстати, развейте мои сомнения — у галереи Уэста были вы?

Выражение лица у Эллиса стало страдальческим:

— О, не напоминайте. Убитый сторож, пропавшая картина, какие-то невероятные суммы — пятнадцать тысяч хайрейнов, двадцать, а еще страховка… Все молчат, мнутся, каждому есть что скрывать — ни единого правдивого слова. Тонкие души, любители искусства! Хуже только политики, право слово. И где обещанный пирог? — закончил он непринужденно.

От неожиданности я рассмеялась.

— Будет вам пирог, Эллис. Мадлен, принесешь? А мне — ванильно-миндальное молоко. Горячее, хорошо? — она кивнула и поудобнее перехватила корзину с грязными скатертями. — Спасибо, дорогая.

Пока Мэдди ходила на кухню, Эллис начал рассказ — издалека, не торопясь переходить к главному.

— Скажите, Виржиния, как вы относитесь к этому пресловутому Нингену?

— Честно сказать, никак. Дорогие картины, но не в моем вкусе. Мне нравится что-то более традиционное.

— Вот и мне тоже, — закивал он. — С другой стороны, судьба у Нингена была прелюбопытная. Появился он на свет в семье банковского служащего, в ранней юности хотел стать то ли журналистом, то ли политиком, но вот консервативные родители его устремлений не поддержали. А потом мистера Нингена-старшего обвинили в причастности к Горелому Заговору на том основании, что бедняга состоял в реакционной партии. Помните — той самой, которую потом объявили вне закона?

Я сухо кивнула. Как не помнить! Тогда, лет тридцать назад, этот судебный процесс наделал много шуму. Еще бы, нашлись последователи у мерзавцев-поджигателей, поднявших бунт около восьмидесяти лет назад, едва не спаливших Бромли дотла и перевешавших две трети аристократов… Включая почти всех Эверсанов.

— Сомневаюсь, что Нинген-старший имел хоть малейшее отношение к «горелым заговорщикам», скорее всего, он просто под руку подвернулся. Тем не менее, семейству пришлось бежать на Новый материк, точнее, на острова в Южном заливе, откуда была родом прекрасная миссис Нинген. На корабле мистер Нинген ненароком помер от лихорадки, а вот храбрая женщина с маленьким сыном на руках перенесла все тяжести морского путешествия. Маленький Эммануэль Нинген… кстати, вы знали, что имя ему дали в честь его собственной бабки? Нет? Ну и неважно. Словом, мальчик все детство провел на островах. Потом, правда, семья переехала в Марсовию, но прелесть дикого юга он не забыл. Вырос, получил неплохое образование, дослужился до управляющего банка, женился, наделал аж пятерых детишек, включая пару двойняшек… и на досуге начал рисовать. Через год хобби целиком поглотило его, не оставив времени ни на работу, ни на семью. Нинген бросил всё и всех — и уехал обратно на острова. Там он пользовался исключительной любовью местных жителей. За три года он написал около шести десятков картин, дважды навестил оставленную семью — и потом помер при крайне загадочных обстоятельствах. Местные жители говорили, что его навестил человек «в черных одеждах, с белым лицом». Нинген обрадовался ему, как родному, и просидел с ним в хижине до утра. На следующий день островитянка, приносившая своему кумиру-художнику еду, нашла лишь остывший труп Нингена — и широкополую шляпу незнакомца. Вот такие дела, Виржиния… Что скажете?

— О… — я растерялась. — Искусство — темное дело.

— Вот и я так считаю, — с энтузиазмом согласился Эллис. — О, пирог! Мисс Мадлен, вы прелесть. Давайте его сюда скорее!

Пока детектив утолял первый голод, я потягивала сладкое молоко и размышляла. Значит, отец купил картину у этого Нингена в то время, когда тот вернулся ненадолго в Марсовию? Интересно… Пожалуй, только сейчас я осознала, какая ценность — в материальном, разумеется, смысле — находилась в моих руках. Нет, прятать в сейф эту картину не стоило — отец любил ее. Он вообще считал, что полотна оживают под человеческими взглядами и меркнут в изоляции, а спрятать картину от людей — значит убить ее.

Но в таком случае стоило хотя бы оформить страховку. И поменьше говорить о картине, даже друзьям.

Тем временем Эллис расправился с пирогом и приступил к чаю с печеньем — а заодно вернулся к рассказу.

— Так вот, дело, которое мне сейчас предстоит расследовать, слишком темное даже для искусства, — детектив подпер щеку рукою. — Накануне мистер Уэст запер галерею и оставил ее на попечение сторожа с собакой. Ночь он провел в кругу семьи, причем подтвердить это могут шесть человек, включая не только сына, дочь и жену, но и двоих слуг и соседа, заглянувшего вечерком попросить деньги в долг. Рано утром Уэст, как обычно, еще до завтрака ушел в галерею. Его сопровождал сын, Лоренс. Уэст открыл галерею, прошел в комнатку, где обычно отсиживался по ночам сторож, однако не нашел его. А свирепый пес дрожал под столом, как промокший котенок. Лоренс забеспокоился и предложил вызвать «гусей». Отец предложил ему сначала обойти галерею и поискать сторожа. Вдруг тот просто напился?