Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты бы, мать, дала внучонку умыться, накормила, напоила, а то сразу в слезы... Слезы — они штука нехитрая... Пошли-ка домой, пошли-ка, мать, посидим за столом... Внучонка послушаем... А во дворе-то, стояком, какой-такой разговор получиться может?
Выслушав сбивчивый Мишкин рассказ, дедушка сердито засопел и стал старательно сворачивать цигарку. Бабушка сидела за столом, подперев рукой щеку, непрестанно вытирая кончиком платка слезы.
— Так ты, внучек, говоришь, Галя недалеко успела скотину угнать? — наконец, прервал дедушка тяжелое молчание.
— Какая Галя? — не понял сначала Мишка и тут же спохватился: ведь Галей звали его маму!
Так началась для Мишки новая жизнь на недалекой, но все равно чужбине. Хотя разве можно назвать жизнью эти одинаковые, похожие один на другой, как цыплята от одной клушки, дни? Ребят в Ягодном вообще мало, а теперь за весь день ни одного не увидишь. Кто не ушел в лес, сидят дома, за ворота глаз не показывают. Да если бы они и показывались, Мишка все равно бы их не увидел: его самого бабушка ни на шаг за калитку не пускает.
— И не пущу! — грозно прикрикнула она, когда Мишка попытался разжалобить ее, отпрашиваясь побегать по выселкам. — Не дай бог, с тобой что-нибудь случится! Время-то какое! А мать вернется? Что я тогда ей скажу? Как в глаза Гале смотреть буду? Скажет, хороша бабка, внука не смогла уберечь! И не просись! Как сказала — так и будет! Сиди в хате, а надоест — во дворе поиграй! Сейчас-то и во дворе делать нечего! Того и гляди пуля какая залетит... На улице ты видишь кого-нибудь? Подойди к плетню, посмотри! Навроде вымерла деревня, а ведь есть в ней люди, не все в лес ушли еще... Только они дома отсиживаются... По деревне да по чужим дворам только одни эти... проклятые... прости, господи, мою душу грешную... полицаи и шастают... Так и шастают! Так и шастают!
Раньше Мишка даже не знал о существовании такого слова — «полицай», а теперь пришлось познакомиться не только со словом, но и с самим полицаем. Он пришел, когда Мишка с дедушкой только сели за непокрытый, но чисто выскобленный стол обедать. Без стука вошел в избу, остановился посреди кухни, широко расставив ноги, не снимая с плеча винтовки.
Мишка со страхом и отвращением смотрел на плечистого, давно небритого не то парня, не то мужика, с оплывшими, точно у борова, неповоротливыми глазами.
— Плохо гостей встречаете! — гаркнул детина.
— Мы их и не приглашали, этих гостей-то! — сердито отозвалась бабушка, гремя у печки чугунками. — Так чего это мы их встречать должны?
— Ну-ну, ты, старая карга! — перехватив винтовку в руку, стукнул прикладом о пол полицай. — До смерти без году неделя осталась, а туда же — «не приглашали!», — с угрозой повторил он.
— А ты не нукай, не запряг еще! Не погоняй! — поднялся за столом дедушка и стал почему-то оправлять рубаху, перехваченную в поясе сыромятным ремешком. — Пришел к людям в дом, а гавкаешь, как пес на чужую корову!
— Смотрите вы у меня! — погрозил пальцем полицай и, шагнув к столу, больно щелкнул Мишку по лбу.
Мишка стрельнул глазами в обидчика, готовый зубами вцепиться в красную, волосатую руку, но бабушка, отшвырнув ухват, бросилась к внуку, прижала к себе, поглаживая по голове.
Заученным движением полицай кинул винтовку за плечо, многозначительно похлопал ладонью по прикладу и попятился к двери. Толчком ноги распахнул ее и, по-прежнему пятясь, вышел в сенцы. Мишка бросился к окну со сжатыми кулаками и, не отрываясь, следил за полицаем, пересекающим двор.
«Пошел бы ты так, кабан недорезанный, если бы Тузик был жив», — со злорадством подумал Мишка, бросив грустный взгляд на пустующую конуру. Всех собак фашисты постреляли в первый же день появления в выселках. Мишка горько плакал, увидев своего четвероногого друга, лежащего неподвижно в луже крови посреди улицы, перевез его на дедушкиной тачке в самый конец сада и закопал там, положив на могилку кусок неизвестно как очутившегося во дворе мельничного жернова.
Без Тузика жизнь совсем стала скучной и серой, как самотканый небеленый холст, из которого бабушка сшила Мишке штаны. То хоть с умной собакой можно было коротать длинные дни, какими они никогда раньше не были. В глубине сада или в сарае Мишка мог часами играть с Тузиком, отводя ему роль страшного и кровожадного африканского льва, о котором вычитал в книжке, а себя, конечно, превратив в опытного дрессировщика. И хотя собаке больше было по душе котенком ластиться к маленькому хозяину, все же Тузик, чтобы сделать приятное Мишке, послушно разевал пасть и громко рычал, повинуясь команде, прыгал в обруч, снятый мальчиком со старой кадки, и даже карабкался за ним по лестнице на сеновал, пропахший запахами луга и лета.
С наступлением холодов Мишкина жизнь вообще превратилась в сплошное мучение. Бабушка почему-то стала очень сердитой, неразговорчивой, только время от времени бросала на внука жалостливые взгляды да что-то бормотала себе под нос, чего Мишка, как ни старался, не мог разобрать. И в довершение всего она спрятала Мишкины ботинки — единственную его обувь.
— Других нету ботинок... и другой обувки никакой нету... эти беречь надо, чтобы в праздник Христов было что натянуть на ноги... — стараясь не встречаться с Мишкой глазами, приговаривала бабушка, пряча ботинки в окованный железом громоздкий сундук. — Ходить тебе все равно некуда и незачем, а дома можно и босиком... Хочешь — носи в избе мои волнушки старые... В них хоть и пальцы наружу, а для дома сойдут... Мы-то с дедом обувку раньше больше за спиной, на палке носили, чем на ногах... Куда идем — полуботинки, сапоги — на палку и за спину, пришли к церкви али в гости — надели! Уходить — снова босые! Вот так-то!
Но Мишка знал, что бабушка оставила его разутым совсем не потому, что ей было жалко ботинок, а чтобы он со двора никуда не уходил. Дедушка сначала заступился, было, за внука, но потом почему-то быстро замолчал и даже не заикался больше об этом.
Хорошо, что дни, вроде, стали короче. Или это Мишка смирился немного, привык к ним? Пока встанут, позавтракают картошкой с
