Сокольницкий сад - Михаил Погодин

Поверишь ли — я теперь еще перебирала и оглядела все до последней вещицы, и с таким удовольствием, как в первый раз.

ПИСЬМО IV

От С. С. к Б. Б.

Я получил два письма твои, от 4 и 10 мая. Тебя надо бранить за многое. Начну сначала. Ты все еще ребенок. Тоскуешь о разлуке! предоставь эту тоску сговоренным невестам. Мне стыдно даже быть твоим другом! на все должно быть готову. И что еще? Разлукою подкладываются новые дрова в огонь дружбы. Чувство освежается. Ум, сердце в другом мире. Свидание после — наслаждение новое, несравненное. Перестань же, слабый.

Дальше: тебя оскорбляют кривые толки! Есть простая пословица: на всякое чиханье не наздравствуешься. Всякому действию здесь первая награда в своей совести. — Извне — может быть и не быть. И Шиллер, не помню, где-то, оскорбел, что трудно найти человека, который бы понимал нас совершенно. Стремись же хоть под эпиграф Жуковского:

Wer den Besten seiner Zeit genug gethan,Der hat gelebt fur alle Zeiten.[15]

Наконец — о Сокольниках. И тень Шлёцера не явилась тебе с угрозою в этой проклятой калитке, за которую ты перешагнул с медным лбом своим! не загородила тебе дорогу — как у Камоэнса бурный дух мыса Доброй Надежды Васку де Гамо![16] — Так, я говорил правду. Я всегда боялся, что глупая твоя мечтательность не доведет тебя до добра. — Понять не могу, как мог я подружиться с тобою, при такой разности в характерах. Сбылось предчувствие; теперь начнется рассеянная, пустая жизнь, а кто знает, когда она кончится. Может быть, надолго, надолго прекратятся ученые твои занятия, от которых я ожидал столько.

Вспомни, что все умные люди, авторитеты, писали о женщинах: нет создания легкомысленнее, ветренее, непостояннее, вероломнее сих дочерей Еввы: они ведь, говорят, того и смотрят, чтоб обмануть нас, позабавиться над нами. А ты еще и подсмеиваешься, глупый: «У меня есть комментатор, которого не заменят тебе Гроновии!» — Смотри, брат, не позабудь своей латыни при таком комментаторе.

Я оставил Москву, и этот безумный большой свет, не подписываюсь уже под записками «весь ваш», не раздаю себя встречным и поперечным и принадлежу теперь себе в деревне. — У меня здесь свой Рим: я беседую с Катонами, Цезарями, Цицеронами, сражаюсь среди легионов римских с варварами, дерзающими тревожить пределы Империи, творю суд и правду в судилище преторском[17], провожу вечера у Августа[18], в обществе Горация, Виргилия, Овидия. Блаженство!

Как он описывает свою Сирену! Как будто это та красота, которую звал на землю Платон для привлечения смертных на путь добродетели![19]

ПИСЬМО V

От Б. Б. к С. С.

«Такая красота, какую звал на землю Платон», — смеешься ты надо мною. Такая для меня, потому что мне такою кажется. — Все в нас, все в нашей душе, мой друг. Надобно найти только вне себя предмет, который развернул бы нашу идею, бросил искру в наш порох, и благо тому, кто найдет его. — Но это в сторону. — Скажи мне: с чего взял ты боязливые свои предположения? Как будто бы нельзя познакомиться с милою девушкою без того, чтоб не влюбиться в нее, без того, чтоб не сойти с ума от нее. Мне помнится: мы давно уже как-то разговаривали с тобою о дружбе, и я тогда еще обнаружил тебе желание найти какую-нибудь Юлию[20], которой мог бы поверить всю тайну своей жизни и вместе наслаждаться такою доверенностию с ее стороны. Такая дружба бывала всегда любимою игрушкою моего воображения. Я предполагал в ней какую-то особенную прелесть, которую можно только чувствовать, не выражать. У меня записаны и некоторые другого рода мысли, мною тогда сказанные.

«Женщина есть сердце мужчины. — Как видим мы себя только в зеркале, так почти человек, говоря вообще без различия полов, видит сердце свое, чувствующую часть свою в женщине — в ней часть сия является во всей полноте своей и совершенстве. Итак, чтоб узнать человека, надобно узнать женщину. — Говоря индивидуально, тот не знает себя, не знает меры своего чувства, кто не любил когда-нибудь женщины. — Чувство наше, имея предметом женщину, делается нежнее, и я уверен, что если б можно было измерять по Реомюрову термометру любовь Тезея к Ариадне и Пиритою[21], то первая едва ли бы не взяла преимущество».

Наконец, с чем можно сравнить участие женское? — Нет, кажется, раны, которой бы оно не исцелило. А обращение с женщиною? — Различие полов, даже различие одежды, занятий, как мило действует на воображение! какую прелесть изливает на разговор!

В Луизе, мне кажется, я нашел такую женщину и буду стараться всеми силами заслужить ее хорошее о себе мнение. Я теперь уже наслаждаюсь мыслию, как после дневных хлопот приду я к ней под вечерок, расскажу, что думал, делал, чувствовал, и слышу от нее то же. — Я был у них в прошедшее воскресенье, и провел время приятнейшим образом. — Ее сначала не было в комнате, мы долго говорили с дядюшкою. Наконец она явилась. — У меня нарочно принесены были в кармане гамбургские газеты, я тотчас их отдал старику, сказав, что он сам может увидеть подробности о рассказанном мною сражении, и оборотился к Луизе. Мы говорили о ее саде, о лучших садах в Москве, об искусстве, о природе. Она очень умна и остра. Между прочим, она сказала мне, улыбаясь: «Вы, кажется, соединяете в себе склонности, совсем противоположные: теперь вы так хвалите природу, что я почти надеюсь увидеть вас завтра в сельском огороде с заступом и лопаткою в руке; а когда вы говорите с дядюшкою о войне греческой, то я боюсь, что вы на другой день, с саблею в руке, с ружьем за плечами, влетите, как смерть, в ряды турецкие».

— Ах, нет, — отвечал я, — если я стану воевать, так это для того, чтоб променять поскорее саблю на заступ и лопатку.

— Но далеко ли этот остров Ипсара от твердой земли? — спросил мой старик, кончив газеты и скидая очки.

— Извините, я не могу сказать вам этого наверное; но у меня есть подробнейшая карта нынешнего театра войны в Греции — если вам угодно, я…

— Ах, сделайте милость, доставьте, и поскорее, — сказал он, — коли можете: у меня есть еще пять-шесть сомнительных мест, которых я не мог приискать в своем атласе. Мы поищем вместе: сим объяснится для меня многое темное. Нельзя ли вам отобедать к нам завтра?

— С большим удовольствием.

Каково идут дела мои, Всеволод! Скоро мы познакомимся так, как мне хочется. — Прощай и не бойся ничего. Я столько же восхищаюсь Шлёцером, столько же читаю Тацита[22] и Мюллера[23], столько же думаю о системе географии и статистики, как и прежде. Чего ж тебе больше, недовольный?

ПИСЬМО VI

К Луизе от ее подруги.

Поздравляю, ma chere amie[24], любезного моего незнакомца. Первое впечатление, им произведенное, очень удачно, удачнее, нежели сам он думает, удачнее, нежели и ваша милость полагает; — а это уж слишком много, по моему мнению, в этом случае я совсем не согласна с ленивыми китайцами. Они говорят, что в десяти шагах девять — половина: нет — кто раз хорошо ступил, кто ногу лишь занес на шаг, тот уже половину, тот уже больше половины дороги прошел. Применяя свое правило к твоему положению, я предвещаю, что ты будешь любить, да-да, любить своего Вертера, и в этом я клянусь тебе всеми настоящими, прошедшими и будущими Шарлотами[25] на свете. Хочешь ли доказательств? Они в письме твоем. Станем разбирать его. Ах, смиренница! Ну, правду говорит моя матушка, что в тихом омуте всегда черти водятся. — Слушай, я буду уличать тебя.

Ты целые два месяца не писала ко мне для того, чтоб сделать сюрприз описанием своего дома, наконец начинаешь письмо, и что же? О чем пишешь ты? — О твоем знакомстве. А описание, очень сокращенное, отложено в Postscriptum, описание, которое должно быть главным предметом твоего письма (говорят, впрочем, что в письме девушки главное есть Postscriptum; но здесь вышло наоборот). Вот обвинение против тебя! Ты предчувствовала его и думала оправдаться своею декламациею: «Это странно! Всегда так случается: когда нечего писать или пишешь о вздоре, всегда напишешь много и легко». Мы понимаем этот вздор, голубушка; нас не проведешь.

Далее в первую минуту ты успела рассмотреть незнакомца, каков он собою, как одет. Это еще ничего не значит, и случается обыкновенно avec nous autres[26]. Я замечу только, что Вертер понравился тебе с первого взгляда, а этот первый взгляд бывает иногда решителен. Минута всему повелитель, говорит Шиллер[27]. — Но зачем не велела ты запереть калитки на другой день? — Ты видела ведь, что она опять была отперта. Ты скажешь, нет. Но для чего не посмотрела ты? Для того, чтоб бессовестью сохранить свою совесть: ты сказала себе, или тебе так сказалося, а ты будто не слыхала: «Если я посмотрю на калитку и увижу, что она не заперта, — то мне нельзя будет не запереть ее; итак, лучше не смотреть. А то, может быть, придет». — Так ли?