Кровь королей - Юрген Торвальд

Сейчас я не смогу вспомнить ни единого слова из того, что он тогда говорил. Ведь его слова ничего не значили. Даже гротескный вид Распутина не значил ничего. В звучании его голоса было что-то столь чарующее, что его речь воздействовала сама собой – так сказать, без содержания… При этом его лицо было всегда в движении, как и руки, которые время от времени отправляли пирог в рот и затем принимались жестикулировать.

Когда я стоя наблюдал эту сцену, Распутин вдруг поднял глаза и посмотрел на меня. Он заметил, что я новый гость.

Он замолчал, встал и подошел прямо ко мне. При этом я впервые увидел его глаза… Они были маленькие, светлые, голубые, сидели под близко расположенными бровями, и когда Распутин подошел ко мне, их взгляд приобрел такую пронизывающую остроту и подавляющую силу, что заворожил даже меня со всем моим ученым скепсисом. Я пришел в себя лишь тогда, когда Распутин без лишних слов обнял меня, расцеловал по старому русскому обычаю и затем вернулся на место. Первым делом я подумал о том, что эти глаза – источник необычайной гипнотической силы. При этом я почувствовал сильную досаду от того, что поддался им, пусть даже на мгновение…

Распутин больше не обращал на меня внимания, а говорил дальше, словно обращаясь к экзальтированной до глупости аудитории:

– Нечего без конца размышлять, откуда берутся грехи, сколько молитв надо прочесть за день, сколько поститься, чтобы избежать греха. Грешите, если грехи уже сидят в вас. Только так можно их преодолеть… Грешите, тогда вы раскаетесь и избавитесь от зла. Пока вы тайно носите грехи в себе и только скрываете их постом и молитвами – до тех пор вы остаетесь лицемерами и тунеядцами, и потому неугодны Господу. Грязь должна выйти из вас. Только тогда Бог вас полюбит…

Это толкование греха показалось мне столь необычным, что осталось у меня в памяти. Мне было мучительно видеть лица слушателей, и прежде всего женщин, в том числе графини. В этих лицах читалась порочность Петербурга, испорченность пресыщенных, жадных до сенсаций дам, которые составляли большую часть моих пациентов. Здесь сидел человек, который не прикрывался маской, как Филипп. Он был примитивным, грязным, опустившимся, необразованным, но в нем было что-то от настоящего демона… Вызванное им неприятное чувство преследовало меня несколько дней…

Оно не отпускало меня и через две недели, когда я отправился в Париж, чтобы укрепить фундамент моей репутации: считалось, что я всегда в курсе последних достижений медицины. На вокзале в Петербурге я встретил баронессу Розен, которая тоже отправлялась в Париж. Она сообщила новость, которая ее буквально распирала:

– Черногорские княжны представили Распутина императору и императрице. Почти каждый второй день их величества после ужина едут в Знаменский дворец к великой княгине Милице и великому князю Николаю Николаевичу. Там они познакомились с Распутиным, и наш святой произвел на императрицу глубокое впечатление…

8

В октябре 1907 года я снова был в Санкт-Петербурге. 7 октября с самого начала ознаменовалось катастрофой. Я был в операционной и отчаянно пытался остановить тяжелое, совершенно неожиданное кровотечение после удаления пораженной раком матки, когда одна из сестер что-то прошептала первому ассистенту. Тот наклонился ко мне.

– Господин доктор, – шепнул он, – за дверями ждет адъютант, который должен срочно доставить вас в Царское Село. Вас вызывает его величество император…

Я уже готов был ответить резкостью и заявить, что даже его величество император не может мне ничего приказать, когда я борюсь за жизнь пациентки. Но в этот момент я нашел кровеносный сосуд, который был причиной кровотечения, зажал его, и кровотечение прекратилось…

Я выпрямился.

– Скажите, что операция будет закончена через несколько минут…

Спустя четверть часа я ехал в Царское Село. Обычно посетителей задерживают при входе, опрашивают, подозрительно осматривают и заносят имена в различные книги. Меня же комендант дворца провел в личные покои царской семьи кратчайшим путем – мимо дворцовой полиции, часовых, мимо полицейских постов.

В то время я еще не знал, что несколько недель назад доктор Коровин был уволен, а вместо него появился доктор Деревенко. Передо мной неожиданно оказался незнакомый коллега, который казался более открытым и решительным, чем Коровин. Деревенко носил темную бороду, скрывавшую нижнюю часть лица. В военной форме он выглядел солидно. Деревенко принял меня в той же комнате, в которой меня в свое время встречал и вводил в курс дела Коровин.

– Ее величество императрица, – сказал он, – пожелала привлечь вас в данном случае, который, к сожалению, имеет очень деликатный характер. По словам ее величества, однажды вы уже лечили пациента и тогда добились быстрого и благоприятного результата. Таким образом, мне не нужно говорить вам, о каком пациенте идет речь…

– О царевиче… – сказал я.

– Да, – ответил он, и мне было не совсем понятно, считает ли он мою консультацию помехой его новой карьере или спасательным кругом в ситуации, в которой он не в состоянии разобраться.

– Я много слышал о вас, – сказал он. – Но ситуация, к сожалению, такова, что я сомневаюсь, что даже вы, как хирург, сможете решающим образом изменить положение дел. Я не знаю, сообщили ли вам при той первой консультации…

– Не стоит тратить много слов, – перебил я его, – у царевича гемофилия. Однако ваш предшественник, доктор Коровин, не хотел признать этот однозначный диагноз, и мне неизвестно, сказал ли он их величествам правду с самого начала…

– Не сказал… – ответил Деревенко. – И это, между прочим, одна из причин его ухода… Но болезнь невозможно было долго скрывать, и Коровин шаг за шагом вынужден был открыть правду. Однако вплоть до позавчерашнего дня болезнь протекала в такой форме, которая не представляла прямой угрозы для жизни. Император и императрица тщательнейшим образом оберегали и опекали царевича. Кроме няни, постоянно защищать Алексея Николаевича от всевозможных опасностей поручено матросу, моему однофамильцу. Им двоим удавалось оберегать ребенка от каждого несчастного случая, от каждого неосторожного движения при игре, от каждого удара. Поскольку его величество желает, чтобы сведения о болезни хранились в полной тайне, даже от двора, жизнь царевича протекает в очень узком кругу. Ее величество императрица утром и вечером сама кормит сына и лишь в исключительных случаях оставляет его во время игры одного. Идемте, я покажу вам маленький мир этого мальчика…

Он провел меня коридорами в большую комнату, в которой в этот момент никого не было. Никогда прежде, даже на крупнейших парижских или берлинских выставках, я не видел такого собрания самых красивых и дорогих игрушек. По большей части они были сделаны специально для царевича.

– Каждая игрушка, – сказал Деревенко, – продумана таким образом, чтобы для игры царевичу не нужно было удаляться от своего места. Там, рядом с детским стульчиком, есть кнопки, с помощью которых царевич может привести в движение любую игрушку. Он может заставить корабли плавать в этом бассейне, поезда – ездить по железной дороге, может опустить рабочих в шахту и открыть движение на улицах этого города и этой деревни.

Я рассматривал великолепную игровую комнату, производившую в то же время жуткое впечатление и свидетельствовавшую о печальной судьбе ребенка.

Деревенко угадывал мои мысли.

– Все это, конечно, не может заменить настоящую игру, – сказал он. – Царевича нельзя назвать болезненным мальчиком. Он очень бойкий и умный. Он пытается научиться сидеть на лошади и на велосипеде, как его сестры, и еще не понимает, почему ему все это запрещают. Невозможно постоянно препятствовать ему в том, чтобы под наблюдением поиграть хотя бы в парке – в песке или в воде. Благодаря опеке матроса Деревенко до сих пор ничего не случалось, за исключением мелких травм, в основном гематом. Но позавчера произошел первый серьезный несчастный случай, из-за которого позвали вас… Как это случилось, пока непонятно, – продолжал он. – Достоверно известно, что няня Вишнякова и Деревенко ни на секунду не спускали с царевича глаз, когда он играл в песке. Царевич всего лишь быстро встал. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать сильное кровотечение в паху, причинившее столь острую боль, что мальчик тотчас потерял сознание. В таком состоянии Деревенко принес его в покои. С тех пор царевич лежит в постели. В течение первых двадцати четырех часов кровоизлияние распространилось и, судя по всему, привело к сильному защемлению тазового нерва. Пах и правое бедро посинели и стали такими болезненными, что никакое обследование невозможно. Царевич может только лежать на боку с поджатой ногой. Если в первые двадцать четыре часа боли появлялись лишь приступами, то теперь они стали непрерывными. Алексей Николаевич кричит, хотя ему дают сильные болеутоляющие. Вчера вечером поднялась температура, и следует опасаться воспаления брюшины. Я счел необходимым объяснить императору и императрице всю серьезность ситуации. Кроме холодных компрессов, приема болеутоляющих и препаратов, стимулирующих кровообращение, я не вижу никакой возможности противодействовать наихудшему развитию болезни. Прием пищи невозможен…