Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

«Неуважающая старших!

Ты, которая прислала только одну открытку и задаешься! Выслушай мои искренние советы и попытайся поступать сообразно им. Во-первых, на Рождество во всей Москве не останется ни одного знакомого, все едут домой (все тоскуют и проклинают остаток дней, умещающийся, но отделяющий время до 5—10 декабря, когда начнут выдавать отпуска). Во-вторых, все театры забиты желающими попасть в них на Рождество. Билеты начнут продавать числа 15-го, к этому времени в Москве будет столько же майкопцев, сколько в Париже. На Пасху все мы будем здесь. На Пасху сюда приедет музыкальная драма. На Пасху Шаляпин будет в Москве и прочее, и прочее. Мы (майкопцы) настойчиво просим тебя приехать на Пасху. Заутреня в Кремле — это сюжет, достойный кисти Шильниковского. Я (между прочим) очень, как никогда (если не считать предыдущей, т. е. пред-пред-предыдущего, самого первого приезда сюда) тоскую и, главное, о, тоска, о, слезы (которые при сем прилагаются) (все письмо разрисовано капающими на лист слезами. — Е. Б.) тоскую о Майкопе. Я надеялся, если кто-нибудь меня пригласит (это вовсе даже не намек) побывать в Майкопе. Этак на неделю. Ну, не надо.

Я, кажется, хорошо вел себя летом? Я не помню, чтобы мы ссорились особенно. А если ссорились, то выругай меня, только поскорей, и, ругаясь, опиши майкопскую жизнь вообще. (Кстати, пришли мне бандеролью несколько номеров «Майкопского эха» с отделом «Местная жизнь». Очень прошу.) За Майкоп сейчас я бы отдал полцарства, все царство, Брехаловку только себе. Ужасно хочется видеть вас, Соловьевых, и провести время в зале, у рояля, даже с риском быть придавленным подушкой и защекоченным насмерть. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Всегда особенно хочется в Майкоп, когда нельзя, а когда в Майкопе, хочется уехать. Впрочем, насчет последнего вру.

Ты знаешь, конечно, от Лёли, что Матвей Поспелов живет теперь со мной и Левкой. Живем дружно, пока не ссоримся ещё. Хозяйка у нас антик. Льстива до слез. Увидела у меня на подбородке прыщик и говорит: «Как вам идет эта родинка, Евгений Львович». Я сделал вид, что это действительно родинка и убежал смеяться к себе в комнату. Она все добивалась узнать, не еврей ли я, и узнав истину, останавливает дочку, когда она громит жидов басом. Дочке около тридцати. Вес неприличный. Ходит дочка целый день в капотике, с открытой шейкой. Капотик коротенький, и поэтому мы наверное знаем, что у дочки голубые чулки, и одна подвязка безнадежно потеряна, ибо на правой ноге чулок регулярно болтается весь в морщинах у самого башмака. Башмаки серые от жажды ваксы и расстегнуты. Дочка кричит всегда басом и всегда сердится. Сейчас я слышу, она орет матери: «Я не отрицаю, что самоеды не моются». Вообще она талант. Когда я достигну её веса, то всякий сможет сказать, глядя на меня: «Вот зарабатывает, должно быть, обжора». На днях она влетела в комнату, и у нас произошел такой диалог.

— Простите, я по делу влетела. У вас есть отец и мать? То есть есть, конечно. Я хотела сказать — живы?

— Да.

— Так живы? А то один идиот говорит, что у кого там если мать умерла или отец, так какой-то дурак купец дешево комнату сдает. Живы, значит?

— Живы, живы.

— Очень жалко, до свидания.

Я ужасно испугался…

В университете я бываю (именно — бываю), но до Рождества экзаменов сдавать не буду. То-то и оно…

Слушай. Я кончаю письмо, ибо пора идти обедать. Я только в том случае буду сохранять дружеские отношения с тобой, уважаемая держава, если ты немедленно ответишь мне на это письмо. Вспомни, как аккуратно я отвечал тебе в первый год своей жизни здесь. Вспомни — и учись. Ты даже не поздравила меня с днём рождения! А я — я послал тебе коробку конфет. Немедленно поздравь (лучше поздно, чем никогда) и напиши, хороши ли конфеты. Вообще пиши, пожалуйста. Лёле напишу, сейчас тянут обедать. Мой адрес просто Филипповский переулок. Без «Арбат». Это лишнее. Ну, au revoir.

Е. Шварц.»

Лекции снова не особенно привлекали Женю. Москва по-прежнему не нравилась. Он снова тосковал по Майкопу и друзьям и напрашивался туда в гости на рождественские каникулы.

Его пригласят. И это будет последний наезд Евгения Шварца в Майкоп — «родину его души». Больше уже он этот город не увидит никогда. Если только во сне. Так уж сложится судьба.

— Уезжал я из Майкопа на рассвете. Чуть морозило. Город казался мне синеватым. Проехал я мимо армянской церкви, мимо длинного белого дома Оськиных. Мне казалось смутно (я не любил верить печальным предчувствиям), что в Майкоп не вернуться мне больше. Так и вышло, я не был в Майкопе с тех пор, а если и поеду когда-нибудь, то увижу совсем другой город. Даже аллеи в городском саду обвалились, подмытые рекой. Так я увидел в последний раз Майкоп.

В последнем Шварц ошибался. Майкоп оказался весьма консервативным городом. Впервые я приехал в Майкоп в конце 70-х годов. Дом Соловьевых стоял на том же месте, что и при Шварце. Варвара Васильевна поселила меня в когда-то их девичьей комнате. Там, как и прежде, стояли три кровати. Мне показали все дома, в которых Шварцы снимали квартиры, Пушкинский дом, в котором работал нынче театр, руководимый выпускником ленинградского Театрального института, и в репертуаре которого была инсценировка сценария Шварца «Дон Кихот». У входа в прежнее реальное училище, ныне обычная школа, висела несколько аляповатая мемориальная доска, посвященная бывшему выпускнику, ставшему известным драматургом и сказочником. Тот же невзрачный вокзал, что был и в начале века. Да и все остальные дома от него до Белой, расстояние, которое за полчаса можно было пройти пешком (т. е. практически пересечь весь город), думаю, были те же. Исключение — дом правительства Адыгейской АССР — большое солидное здание. И за забором городской больницы, расположенной как бы на периферии парка, здания тоже были прежними. А если Белая и подмыла правый, майкопский берег, то уже отступила от него. Там, внизу, на свободном месте, был устроен бассейн, вода которого, подогреваемая солнцем, была намного теплее, чем в реке, мчавшейся мимо. Мало что изменилось в горах. Варвара Васильевна — теперь уже на своей машине, показывала места их путешествий в горы. Хотя, вероятно, дорог стало больше, потому что мы поднимались по ним довольно высоко. Домишки какого-то поселения оттуда казались не более спичечного коробка. Была мне показана и стоянка первобытного человека. Кажется, я её снимал. Но пленка куда-то подевалась.

Вообще, для Евгения Шварца наступали некие «завершающие» времена.

— И вот пришел день, когда мы увиделись с Юркой в последний раз… В Москве поселился я почему-то во втором семестре очень далеко, в одном из Павловских переулков за Серпуховской площадью. Юркиного адреса у меня не было, и я послал письмо просто так: Петроград, Юрию Васильевичу Соколову. И получил ответ. Письмо оказалось длинным и интересным. Юрка с обычной сдержанностью рассказывал о своих делах в школе Общества поощрения художеств. Рассказывал, как войдя в класс, Рерих сказал: «Продолжайте, продолжайте, я только посмотрю, как Соколов». И я радовался, читая письмо, по двум причинам: что у него так удивительно идут дела и что он мне об этом рассказывает. Я знал, что, кроме меня, никому он не напишет о своих делах.