Шишков - Николай Еселев

С первых же страниц романа он входит в сознание читателя как забавный, добродушный, чуть ли не комический персонаж.

Одна вывеска над его «хазой» чего стоит: «Стой, црулна, стрижом, брэим, первый зорт».

Но, оказывается, кроме искусства ловко стричь и брить, Ибрагим-Оглы известен пьющему люду как человек, у которого в любое время найдется водка. Вечером «пропившиеся двадцатники, — так звали здесь чиновников, — мастеровщина-матушка, какое-нибудь забулдыжное лицо духовного звания, старьевщики, карманники, цыгане, да мало ли какого народу находило отраду под гостеприимным кровом Ибрагима-Оглы. А за последнее время стали захаживать к нему кое-кто из учащихся…»

Стал похаживать туда среди прочих гимназистов и семнадцатилетний сын богача Петра Даниловича Громова — Прохор.

Что привлекало этих подростков, кроме возможности изведать недозволенное? Сама личность черкеса: «Ведь это же сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет, как пламя. А глаза, а хохлатые черные брови: взглянет построже — убьет. Вот черт!

Но посмотрите на его улыбку, какой он добрый, этот Ибрагим. Ухмыльнется, тряхнет плечами, ударит ладонь о ладонь: алля-аллягей! — да как бросится под музыку лезгинку танцевать. Вот тогда вы полюбуйтесь Ибрагимом…»

Но это описание черкеса было бы неполным, если бы Шишков не прибавил, что у Ибрагима уже большая лысина, а еще он сопровождал все сказанное кратким, но удивительно характерным гортанным восклицанием: «Цх!» Мелочи как будто, а вот отбросьте их, и как потускнеет тогда образ Ибрагима-Оглы!

Ужас неминуемой «белой смерти» оледенит вас, когда черкес и заболевший Прохор Громов, любимый больше, чем родной сын, видят неотвратимость мучительной, вплотную подступившей к ним гибели. Прохор временами в забытьи. «Он еще не знал, что зимний нешуточный мороз сковал за ночь реку и шитик — единственная надежда путников — вмерз в толщу льда». Ему все же легче: Ибрагим скрывает от него, что сухари уже на исходе, в занесенной сугробами палатке верный черкес отдает ему последние крохи, сам же страшно мучается от голода. В течение нескольких дней он не говорит Прохору, что не осталось никаких надежд на спасение. Но в тот самый миг, когда черкес решает уже, что ради избавления от голода и замерзания лучше одним ударом кинжала оборвать жизнь спящего Прохора, а затем и свою, тут вдруг ему удалось прямо-таки чудом кинжалом убить сохатого: «Задрав большую голову с ветвистыми рогами, лось глодал кору молодых осин… Слабый ветерок дул со стороны животного, и лось не мог унюхать подползавшего врага… Черкес наметил место пониже левой лопатки и, ринувшись вперед, всадил кинжал по самую рукоятку в сердце оплошавшего зверя…»

Эта неожиданная добыча спасла их.

Но если бы верный и простодушный черкес, так ревностно оберегавший «Прошку», как он называет Прохора Громова, мог заглянуть в самое ближайшее будущее, то, по-видимому, предпочел бы смерть! Вскоре Прохор убьет Анфису и на суде, выгораживая себя, назовет убийцей… Ибрагима-Оглы.

«Геть, шайтан! Кто? Я?! Я убил Анфис?! Собака, врешь!!! — вскочив и хватаясь за лысую, вспотевшую голову свою, пронзительно закричал черкес». И отныне и до конца жизни Прохора Громова самоотверженный спаситель его — это уже совсем другой человек: черкес, в первых главах романа идиллически-добродушный, временами — комичный персонаж, несмотря на всю свою преданность юноше, которого он полюбил, становится трагически грозным и страшным мстителем.

И на вершине своего могущества, в зените власти, которую в капиталистическом мире дает обладание миллионами, Прохор Громов трепещет перед ним.

Такое же точно диалектическое развитие образа, по только на примере лица второстепенного, провинциального приказчика Ильи Сохатых, нам хотелось бы проследить. Пошлый волокита и сердцеед, жуликоватый и самовлюбленный глупец, стремящийся говорить «интеллигентно», он то и дело употребляет напыщенные словечки, а то и сочиняет любовные стишки:

Ангел ты изящный,Недоступны мне ваши красы,Форменно я стал несчастныйИлья Сохатых сын.Сойду с ума или добьюся,Адью, мой друг, к тебе стремлюся!..

Прочитав этот «перл» кухарке Громовых и черкесу, он поясняет: «Это называется акростик… В нем сказан предмет любви в заглавных буквах, но вам никогда не вообразить, кого я люблю. Эх, миленькие вы мои… Варвара! Ибрагим!.. Не знаете вы, кого я страстно люблю и страдаю…»

Но кто только в этом глухом таежном, на краю света городишке не знал, что и приказчик Громовых Илья Сохатых тоже обезумел от страсти к Анфисе!

А вот образчик его речей (надо сказать, что он произносит все это, упражняясь в стрельбе из револьвера, оскорбленный отказом Анфисы):

«— Каторга так каторга. Мне все едино без нее не жить! Застрелю ее! А может быть, случайно и себя».

Прохор незаметно подошел к нему:

«— Ты что?

— Да вот в лопату испражняюсь. Прохор Петрович… А попасть не могу. Курсив мой…»

Однако, несмотря на столь «губительную», казалось бы, страсть, Илья Сохатых послушно по приказанию хозяина, который решил жениться на Анфисе, предлагает руку и сердце его супруге Марье Кирилловне.

И вот здесь-то автор романа дополняет психологический портрет этого комического пошляка такой «деталью», от которой он вдруг становится омерзительно-страшен. Расфранченный, в цилиндре, взятом напрокат у парикмахера, Илья Сохатых спешит исполнить приказ хозяина и объясниться в любви матери Прохора. Подползши к ее креслу на коленях, он ухитряется надеть ей на палец «супир», «суперик» (по старому сибирскому выговору). А вслед за тем он делает ей «рапорт», что ее мужа разбил паралич, Анфиса же «застрелена из ружья», и на Прохора пало подозрение.

Сердце Марьи Кирилловны не выдержало. Она умерла…

Илья Сохатых мчится в город. Глаза его подпухли от слез. Однако «суперик» свой «с камешком» снять с пальца умершей он не позабыл!..

Или другой второстепенный персонаж — купчик Иннокентий Филатыч Груздев. Человек он не злой, шутник, балагур с добродушной хитрецой, — но вы посмотрите, каким он становится, когда узнает, что в убийстве Анфисы обвиняется Прохор, сынок дружественной ему семьи купцов Громовых!

Неопровержимой против Прохора уликой является пыж, сделанный из оторванного уголка газеты, которую выписывают именно Громовы. Да и газета сама найдена в комнате Прохора. А обгорелый пыж, упавший в горнице убитой Анфисы, обнаружен учителем Рощиным, и теперь в руках строгого и неподкупного следователя. Прохору — крышка!..

Но, к несчастью своему, следователь Голубев, человек вдовый и одинокий, «водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых, и с Иннокентием Филатычем». Тут, как нарочно, Голубев простудился и заболел. «Тридцать восемь шесть десятых… Опять вверх пошла», — тревожно жалуется несчастный следователь Груздеву. Тот посочувствовал конечно, а сам исподволь начал разговор о Прохоре, о том, что тот, дескать, ни при чем и напрасно его хотят обвинить в убийстве Анфисы… Как добрый знакомый, следователь начинает со стариком доверительно беседовать. Правда, он оговаривается: «Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни… Поняли?..»

Он, «торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. — Вот видите, газета без уголка. Я видел ее у Прохора Петровича при допросе. А вот и уголок».

И он показывает своему собеседнику обугленный комок газеты, послуживший убийце в качестве ружейного пыжа.

А Иннокентий Филатыч вдруг прикидывается ошарашенным неким происшествием на улице и взволнованно указывает пальцем в окно. Невольно заглянул туда и следователь. В это мгновение Груздев схватывает со стола «вещественную улику» и проглатывает ее, запивая поспешно чаем!

«— Где?! — будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. — Бумага, клочок, пыж?! — Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:

— Десятский! Сотский! Староста!..

— Иван Иваныч, друг… Ты сдурел. Я тебе тыщу, я тебе полторы, две…» Он доводит посулы взятки до трех тысяч, но тщетно. По требованию следователя его схватывают и подвергают унизительному обыску. Но ничего, конечно, не было найдено.

Тяжелая против Прохора Громова вещественная улика исчезла бесследно!..

Таким вот зловещим «ликом» оборачивается и этот, в начале романа плутоватый, заурядный купчишка.

Диалектическое построение образов — это одна из особенностей романа, ведь прямолинейные, статичные герои не выдержали бы той колоссальной нагрузки, которую они испытывают, участвуя в стольких событиях, совершая такое количество поступков. Внезапными событиями и поступками, которые, однако, оказываются закономерными и безупречно обоснованными, роман переполнен от начала до конца. А это и преступление Прохора, замысленное как центральная часть сюжета, дает нам в какой-то степени возможность и право рассматривать это произведение не только как народно-бытовую и психологическую панораму дореволюционной Сибири, но и как великолепный образец «криминального романа» с четким социологическим анализом общественных отношений. Но эта сторона «Угрюм-реки» должна стать предметом особого литературоведческого исследования, а теперь еще несколько слов об одном второстепенном персонаже — о простом и бедном учителе Пантелеймоне Рощине, том самом, который первым заметил и поднял с пола в горнице убитой Анфисы злополучный пыж.