Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

Эту новую ситуацию Лакан характеризует следующим образом:

…мы не можем при этом упустить из виду и другой вопрос – вопрос о целях анализа. Занятые в этом отношении позиции являются настолько показательными и поучительными, что мне хотелось бы, как раз на этом этапе, обратиться к посвященной проблеме целей аналитического пользования статье «On the Theory of Psychoanalytic Treatment», автор которой, некто Сас (Szasz), защищает точку зрения, согласно которой цели анализа предопределены его правилами и окончание любого анализа, дидактического в том числе, следует понимать не иначе, как усвоение пациентом научной точки зрения на собственное поведение[27].

Упомянутый Лаканом Томас Сас являл собой пример специалиста, чей либерализм в политических вопросах сочетался с назидательным консерватизмом в вопросах профессиональных. Впоследствии им был выпущен ряд работ на эту же тему, среди которых фигурирует, в частности, статья под показательным названием «Психоаналитическое лечение как обучение»[28].

Кажущийся сейчас чем-то почти экзотическим, еще полвека назад такой взгляд выглядел вполне допустимым. И поныне трудно найти убедительную причину, по которой субъект не может рассматривать анализ как своего рода школу, приучающую вставать на более научную точку зрения относительно функционирования своей психики. Даже специалисты, не чуждые лакановскому подходу и слышавшие, что анализ не ориентируется на подобные цели, как не приспособлен он и для целей лечения, зачастую просто принимают на веру эти «новые правила», подчиняясь здесь не до конца им понятному, но безоговорочному заявлению «да будет так».

Объяснить эту позицию можно, показав, в чем именно наука с анализом несовместима. Лакановская среда, часто сталкивающаяся с обидными нападками на анализ со стороны ученых и выработавшая в связи с этим тактику превентивного нападения, упирает на то, что наука лжет, поскольку систематически обманывается насчет своей независимой роли в производстве знания.

Вместе с тем хорошо известно, что сам Фрейд подобного рессентимента к науке не питал. В его системе координат анализу мешает стать наукой вовсе не социальный идиотизм последней, понимаемый в древнегреческом духе как неспособность меняться вслед за прихотливой общественной конъюнктурой. Не идет у Фрейда речь и об этическом предательстве аналитического дела, за которое лакановское сообщество клеймит сегодня любой уклон в сторону научной психологии. Относительно науки Фрейд сохраняет нейтралитет, указывая лишь на чисто техническую невозможность примирения целей. Отказ анализа от идеи научности имеет отношение не к этике, а к внутренней логике, в которой функционирует аналитическая практика и которая характеризуется тем, что можно было бы назвать синхронией тревоги. Если анализ имеет место, то в отличие от науки он воздействует на исследователя точно так же, как и на анализанта, чье бессознательное служит ему материалом. Идея научности анализа извращает логический порядок заложенной Фрейдом практики, актуализируемый лишь в момент синхронизации всех ее эффектов, в результате чего источник тревоги оказывается общим для всех ее сторон.

Отвергнув эту синхронию, последующие поколения специалистов вынуждены были вместо нее воздвигнуть вокруг аналитика целые леса душевных движений и переживаний, сведенных впоследствии исключительно к личности анализанта. В отличие от фрейдовской конструкции переноса, которая вменяла анализируемому чрезмерное увлечение личностью аналитика, постфрейдовская практика делает обратное допущение о том, что обмануться насчет другого и переоценить его значимость способен сам аналитик.

К моменту этого смещения акцентов возникает синхрония совершенно иного рода, сконцентрированная на всеобщем идеале осознанности психических процессов, к которому участники анализа должны стремиться, причем аналитик предположительно уже достиг этого идеала и лишь искушение контрпереноса может омрачить его блистательный триумф. Но и этот риск он обращает в свою пользу, приписывая собственную бдительность соответствию клинической практики принципам пресловутой научной верифицируемости.

Описанное отступление нельзя объяснить простой регрессией анализа к врачебной позиции, послужившей Фрейду отправной точкой, с которой он впоследствии уходит. Предельно жесткое требование Лакана эту позицию раз и навсегда покинуть потому не принесло желаемого отрезвления, что его адресат был занят вовсе не лечением, хотя и создавал такое впечатление. Это может поначалу показаться парадоксальным, но именно прикровенный отказ от лечения, сменившийся в 1940–1960-е годы ставкой на образование и доращивание анализанта, довершил процесс расщепления субъекта аналитической практики. Самим аналитикам, особенно тем из них, кто, как Сас, не собирался отказываться от жесткой связи анализа с институциональной психиатрией, было бы удобно свести его к лечению. Тем самым они продемонстрировали бы, что смиренно покидают территорию, на которой желание Фрейда весьма основательно, хотя и поспешно, расположилось, и возвращают науке то, в чем, по общему мнению, Фрейд ей задолжал. Однако отказываться анализ ни от чего не собирался. Упорство, с которым аналитики продолжают самостоятельно развивать свое поприще под именем Фрейда, увенчалось множеством инноваций, позволяющих докладчикам разнообразных слетов и конференций рапортовать о «самом масштабном развитии» психоанализа со времен Фрейда, что звучало бы вполне органично в рамках любой научной дисциплины, но применительно к анализу выглядит абсурдно.

Впрочем, происходящее в этот период свидетельствовало не о развитии, а о преобразовании дискурса, в лоне которого функционирует аналитик. Последний выступает теперь уже не столько учредителем аналитического процесса, сколько носителем истории трансформации своего собственного желания.

Прояснить это можно на примере. Чего в целом хочет аналитик периода после Второй мировой войны? Его желание прочесть нетрудно: он хочет коммуникации. Ценность для него приобретает общение как таковое, что пробуждает в нем двойственные чувства: опасаясь потерять в аналитичности своей практики, он готов взять это общение под контроль, сделав его предметом анализа ad hoc. Чрезвычайно характерной иллюстрацией этой перемены служит заявление Диноры Пайнз, разделявшей типичные настроения послевоенного аналитического сообщества:

Мой личный опыт отслеживания своего аффективного ответа на материал моих пациентов и супервизорская работа с кандидатами в аналитики привели меня к убеждению, что мы должны также осознавать тонкие различия в самом аффективном ответе, то есть отличать нашу идентификацию с пациенткой от эмпатии (сочувствия) ей, а также осознавать, что мы проецируем на пациентку, а что пациентка проецирует на аналитика. Это очень тонкая, очень сложная задача! Задача супервизорства, как я ее понимаю, – помочь будущему специалисту научиться видеть свой собственный вклад в терапевтическое взаимодействие, возникающий в результате переноса на аналитика чувств пациентки[29].

Пайнз не без лукавства описывает процедуру как задачу, требующую для своего исполнения профессионального мужества, едва ли не жертвы со стороны специалиста, в чем несомненно обнаруживается соблазн. После длительной абстиненции, к которой обязывал дух фрейдовского профессионализма, внушавший многим диссидентам от анализа уныние и ощущение скованности, аналитику вдруг позволено было непосредственно проявлять то, что в современной культуре, выражающей себя в рядовой литературной продукции, воспринимается как