Голос зовущего - Алберт Бэл

Хлеб для тех господ суровых, На кого все спину гнут...

Будущее покоилось в сущности Карлсона, словно свинцовое море за завесою лет, а где-то глубоко внизу, по ту сторону завесы стоял Грегус, еще не понимая, что в безудержном беге времени распахнется завеса, неумолимый поток ринется вниз, неотвратимый и праведный, как гнев народный, как обвал в руднике, и черный гигантский змей будет молоть муку на скале среди бурного моря, и нет у Грегуса будущего, песчаным комком рассыплется мир полицейского.

"У леса - уши, у поля - глаза, у полицейского - плутни, помни об этом, помни", - твердил про себя Карлсон.

Был у Карлсона еще один союзник, чувство самосохранения. Его можно было бы назвать и страхом. Механизм, подключивший волю, был, возможно, очень схож со страхом, предчувствием опасности. Предчувствие это заставляло чутко вслушиваться в слова Грегуса, искать западню в любом мнимо невинном вопросе, не про-"

пускать мимо ушей даже безболезненные удары кнута.

Предчувствие опасности не позволяло рассеяться вниманию, не давало окунуться в дрему, в уютность мягкого кресла, предчувствие опасности удерживало волю на острие ножа. Бесспорное преимущество.

Грегус в своем кабинете не ведал опасности. Возможно, он чувствовал страх, возвращаясь ночью из полицейского управления домой, когда ждал взрыва бомбы, свиста пули, но в собственном кабинете, сидя в удобном кресле, он в какой-то мере утрачивал бдительность.

Конечно же, у такого полицейского туза отменный аппетит, удобная квартира, приличное жалованье, все это как бы обволакивает полицейского в мягкий кокон благополучия, полицейский теряет нюх ищейки, чует только запах крови, слабый след уже не берет. "Только не вздумай недооценивать его!" - остерегал себя Карлсон. "Иди по слабому следу, но будь осторожен, царский вепрь умен и коварен, у леса - уши, у поля - глаза, у полицейского - плутни".

Но в тот момент Карлсон не сознавал вполне всей своей силы, морального перевеса в сравнении с умственным бессилием заевшегося, спившегося Грегуса.

Я должен быть сильным, потому что меня ожидает дело, говорил себе Карлсон, я должен подавить омерзение, приветливо заглянуть Грегусу в глаза, мне дорого мое дело, я хочу видеть друзей, родителей, близких, хочу видеть голубое небо, зеленое море, хочу быть свободным, правда победит, жизнь победит, народ победит, если даже мне суждено умереть.

Да, давно ли на Рижском взморье в Эдинбурге он разгуливал вдоль пляжа в канотье и белом фланелевом костюме, со светлой тростью, кажется, березовой. Из кабинок выныривали обтянутые полосатыми купальниками барские тела, Карлсон знал, что и сам сложен недурно, ранний труд не успел обезобразить его. Карлсону известен был случай, когда революционеру, попавшему в лапы к жандармам, велели раздеться, и палачи при виде высохшего тела с хилыми мышцами, голубой шнуровкой вен на ногах, темным полукружием у пупка, въевшимся на веки вечные от долгого стояния у литейной печи, при виде всего этого жандармы сразу смекнули, что в руки к ним попал рабочий, а не интеллигент, за которого товарищ выдавал себя из соображений конспирации.

Карлсон мог быть спокоен, тело у него достаточно крепкое, ловкое, тело его не подведет.

В разговоре с Грегусом Карлсон глушил свои чувства, давал волю актерским дарованиям.

Чего боялся Карлсон?

Не пронюхал ли пристав о его свиданиях с невестой и сестрой невесты? Но вскоре понял, что Спицаусис не донес начальству. Нижние чины полиции чесали языки и обсуждали действия высших чинов, а высшие нередко оставались в неведении относительно действий нижних чинов. Карлсон мог только порадоваться таким нравам полицейского управления.

Над чем он смеялся в душе?

Над рассказом Грегуса.

Если бы все было так просто, примитивно! Карлсон знал чиновников, вознесенных довольно высоко по служебной лестнице, с незапятнанной благонамеренной репутацией и в то же время помогавших революции, только с глазу на глаз решались они высказывать свои истинные убеждения.

Если бы жандармы выложили все о полицейских, а полицейские раскрыли карты жандармов, что за кутерьма поднялась бы в дружной своре царских прислужников!

У кого Карлсон просил прощения?

У родителей, друзей, близких за то, что отрекся от них. У товарища Максима за то, что обругал его.

На что он надеялся?

Что удастся обмануть Грегуса, провести ночь без пыток, а поутру семнадцатого января бежать, захватив с собой всех заключенных одноместной камеры.

Сбылись ли надежды Карлсона?

Отчасти. Ночью допросов не было, прожорливый сом заглотил крючок, и утро подошло в тревожных ожиданиях.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Карлсон, Розентал, Грундберг, еще трое товарищей провели ночь в тесноте одиночки.

О подготовлявшемся побеге знали только Карлсон и Розентал. Остальные до последнего момента ни о чем не догадывались.

Без десяти минут восемь камеру открыли, сказали, что можно пойти умыться.

Еще через десять минут Спицаусис пригласил Карлсона на свидание.

- Ваша невеста уже здесь, - сообщил он и вытянул руку, ожидая, когда Карлсон положит на ладонь очередную дань, четыре рубля.

Свидание проходило в большой приемной.

- Ах, как хочется есть! - были первые слова Карлсона, когда он увидел Анну с корзинкой в руке.

- Сестра прислала тебе конфет, - сказала Анна и, отогнув салфетку, принялась выкладывать содержимое корзинки на стол.

- Почему сама не пришла? - спросил Карлсон.

- Заболела. Простуда. Слегла, пьет лекарства, хотела прийти, да я удержала.

Карлсон взял кулек с конфетами, предложил Спицаусису.

- Прошу, господин надзиратель, угощайтесь!

Спицаусис взял две конфеты.

- Не стесняйтесь, - уговаривал Карлсон, - берите еще!

Спицаусис взял еще две конфеты.

- А вот бутерброды, - сказала Анна.

Взяв сложенные увесистые ломти бутербродов, обернутые в вощеную бумагу, Карлсон протянул их Спицаусису.

- Желаете проверить, господин надзиратель?

- Нет, нет, - отмахнулся Спицаусис, полицейскийсластена, с аппетитом догрызая вкусную конфету, - что там в хлебе может быть, хлеб иголками колоть рука не поднимется. Ешьте на здоровье!

Этим утром в корзинке было много всякой снеди.

Окорок, копченая колбаса, дюжина апельсинов, те же бутерброды и кулек конфет. , - Я вижу, вы настроились пожить у нас, господин Карлсон, вожделенно проговорил Спицаусис.

- Только как мне унести все это? - проговорил озадаченный Карлсон.

- Отнесите в корзинке, - великодушно дозволил Спицаусис.

Опорожнив в камере корзинку, Карлсон быстро вернулся.

- Вот получай, - сказал он, передавая Анне пустую корзинку, - и передай привет от меня сестре!

- Привет передам, спасибо. А что тебе принести в следующий раз?

- Птичьего молока. Аустра обещала мне сорочку и что-нибудь из белья.

- Завтра же все у тебя будет. Может, кроме птичьего молока, еще чего-нибудь съестного?

- Принеси пару пачек папирос "Рига". Что же касается съестного, ты знаешь, я ем все подряд.

- Ну, тогда приготовься к пиршеству, принесу тебе что-то очень вкусное. Совсем теплое, сниму со сковородки, и прямо к тебе!

- Да что ж это такое?

- Увидишь.

- А ты, я вижу, промокла. На улице опять дождь?

Или просто сырость?

- Пасмурно, и ветер сильный. Ночью прямо-таки буря разыгралась. Вода в Даугаве поднялась. Ну, теперь я, пожалуй, пойду. Будь здоров, веди себя хорошо!

- Сама веди себя хорошо. Привет Аустре!

- Спасибо.

Спицаусис в тот день совершил роковую оплошность в своей и без того оплошной карьере. Он не проверил бутерброды, а в бутербродах была пара миниатюрных браунингов.

Анна простилась и вышла.

На улице ветер закутал ее в промозглый туман. Ветер дул с Даугавы. Анна торопливо зашагала вверх по Театральному бульвару, миновала почтамт. Мимоходом улыбнулась рослому молодому человеку.

Улыбка служила условным знаком.

Оружие передано, тюремщики ни о чем не проведали, все в порядке.

Еще от полицейского управления за Анной увязался вертлявый тип, коллега Спицаусиса, тенью скользил за ней по обочине тротуара, а позади него, в отдалении, с ленцой прогуливался консервативно настроенный повар Озолбауд. Шагах в пятидесяти на бульваре неизвестные хулиганы расколотили фонари, и сначала Анна, потом шпик и наконец повар Озолбауд скрылись в предутренних сумерках.

II

Во вторник семнадцатого января в восемь часов пятнадцать минут четверо боевиков - Епис, Страуме, Мерниек и Бравый - вошли в здание полицейского управления и, миновав лестничную клетку, очутились в приемной сыскной полиции. Мерниек и Бравый задержались, сделав вид, что попали туда по ошибке, что им нужен паспортный отдел.

- Сс-кааа-ааа-жите, по-жааа-луйста, - томительно заикаясь, обратился Бравый к городовому, - ку-ку-куда н-аам...

"Чего кукушкой раскуковался, чего курицей раскудахтался", - хотел уж было оборвать его городовой, но одумался. Вроде бы господа солидные, одеты прилично, ну, заика, мало ли что бывает, и городовой вежливо осведомился: