Комедианты - Юзеф Крашевский

— Большую честь приносят мне посещения ясновельможного графа, — начал он весьма торжественно, — но несчастье в том, что между низшим и высшим, особенно при таких, при каких мы с вами находимся, условиях времени, расположения, внимания люди различным образом могут толковать о снисходительном внимании ясновельможного графа ко мне.

Сильван так смешался при этом жестком слове, что решительно потерял язык и предоставил шляхтичу продолжать речь.

— Ясновельможный граф извинит старопольской откровенности, с какою я выражаюсь. Извините, ясновельможный граф, но, имея единственную дочь, я должен, volens nolens note 13, входить в намерения молодого человека, который начинает чаще посещать дом мой.

Сильван, собравшись с духом, стал улыбаться.

— Легко может быть, что ясновельможный граф не думал и взглянуть на нее, — заключил старик, — потому что предмет для него слишком низок; но люди могут болтать.

— А, помилуйте, ротмистр, что же могут сказать?

— Есть злые языки, ваше сиятельство; извините же меня, что я для выяснения наших отношений считаю долгом спросить: обязан ли я честью видеть вас у себя вашему снисходительному вниманию к моей убогой старости или же…

Сильван, припертый к стене, хотел ловко вывернуться и отвечал:

— Но, почтенный ротмистр, я, может быть, именно и хотел ближе узнать' вашу достойную дочь, а уж из ближайшего знакомства могла бы родиться мысль…

— Ваше сиятельство, — подхватил безжалостный шляхтич, — когда родится эта мысль, она может в то же время родиться и у Франи; девчонкам легко вскружить голову, а если из этой мысли никогда и ничего не может выйти…

— Почему? — спросил Сильван несмело.

— Хоть я по предкам не плохой шляхтич, хоть благородными связями, пожалуй, и королевской кровью могу похвастать не только польских князей…

Сильван улыбнулся незаметно.

— Но знаю и то, что бедность наша, воспитание, упадок фамилии ставят нас далеко ниже ваших сиятельств. Не льщу себя, чтобы ваше семейство когда-нибудь могло позволить…

Он взглянул в глаза Сильвана, который закусил губы.

— Я думаю… — начал он.

— Но ведь вы, граф, не говорили почтенному отцу вашему о своих посещениях?

— Признаюсь, я не считал нужным. Отец мой выше всего ставит наше счастье.

— В том-то именно и беда, что каждый понимает счастье по-своему, — прервал снова Курдеш, — и я, прежде чем решусь принять честь ваших посещений ради внимания вашего к моей дочери, желал бы знать…

Сильван, окончательно выведенный из терпения, краснел, рвал перчатки, не знал, что ответить, и сердился, что опять остался побежденным; наконец, решившись отделываться, сколько возможно, молчанием, пробормотал несколько непонятных слов, завертелся и простился.

Все это до такой степени волновало и мучило его, что он с большим удовольствием готов был бы отличнейшим образом выругать шляхтича и покончить с ним на веки веков; но дела отца, хорошенькие глазки Франи и надежда перехитрить эту излишнюю осторожность удержали его в границах.

— А, — сказал он, садясь в нейтычанку, — старая, хитрая лиса! Чтоб тебя черти взяли! Шагу не даешь мне ступить, но я должен, однако ж, перехитрить тебя. Я ответил ему на прощанье ни то, ни се, будто давая понять, что отец мой знает обо всем и все может мне позволить; кажется, должен бы успокоиться.

Действительно, уже на крыльце Сильван собрался сказать эти несколько слов, которые взвешивал и развешивал потом Курдеш.

— Отец мой рассудителен, я знаю его; люди несправедливо осуждают его за гордость. Если бы мне пришла решительная мысль сделать важный шаг в жизни, я уверен, он не захотел бы и не мог бы мне противиться.

Долго размышлял Курдеш над этими словами и, сообразив хорошенько, нашел, что они ветром подбиты и нисколько не успокоительны.

— Старого воробья на мякине не поймаешь! — сказал он, садясь на крыльце. — Все это одни штуки. Господчик не такого сорта, чтобы мог очень расчувствоваться; по глазам видно, что он должен быть сорванец и нет у него сердца ни на грош. Я не намерен рисковать Франей для воображаемого графства. Довольно ясно высказался он мне; посмотрим, что будет дальше.

Таким образом, спокойно сидя в Вульках, но постоянно настороже, чтобы быть всегда дома в случае приезда гостя, ротмистр в молчании и задумчивости провел неделю. В конце недели приехал Сильван; он был принят очень вежливо. Франя вышла к нему, и они провели время довольно свободно. Когда через два дня Сильван приехал снова, и намерения его высказались довольно ясно и опре-делительно, Курдеш в одно прекрасное утро выбрил голову и бороду и, одевшись в новое платье, подпоясал саблю, вынул из сундука бархатную конфедератку и красные сафьяновые сапоги и приказал заложить в зеленую бричку на рессорах четверку гнедых лошадей.

Так как это случилось в будничный день, нигде не было ни именин, ни съезда, все в доме удивлялись и делали различные догадки. Бжозовская беспокоилась больше всех, стараясь узнать, куда едет ротмистр; но никто не знал этого. Курдеш, уже одетый, стоял на крыльце, лошади были запряжены, и ни одна живая душа не догадывалась, зачем и куда он отправляется.

Дочь не смела его спрашивать, замечая, что он не расположен говорить об этом; люди и подавно. Бжозовская подъезжала со всех сторон, но напрасно. Он смеялся только сухо и насильно, отвечая:

— О, какая любопытная! А вот еду в город, в суд.

— В красных сапогах, при сабле, и без всякого дела!

— Мне нужно быть у маршалка note 14.

— У маршалка вы бываете в сером кафтане.

Сбитый с уверток, ротмистр только улыбнулся, завернулся от пыли в полотняный китель, взял на дорогу соломенную шляпу и, поцеловав Франю в голову, сошел с крыльца.

— Когда же ты воротишься, батюшка? — спросила она его.

— Вероятно, сегодня, дитя мое.

Оставив всех, и больше всех Бжозовскую, в пароксизме раздраженного любопытства, старик отправился, как легко угадывает каждый, в Дендерово.

Приезд Курдеша, когда доложили о нем, смешал несколько графа; он думал, что дело идет о деньгах, и вышел навстречу к приезжему с обыкновенным радушием, то есть приветствуя его руками и языком, хотя, видимо, обеспокоенный.

— А, почтеннейший, любезнейший, драгоценнейший наш ротмистр! — восклицал он. — Сто лет, как мы не видались; совсем забыл нас!

— Ясновельможный граф! — сказал шляхтич, сгибаясь до колен по обыкновению. — Деревенский житель за пашнями глядит, трудно время терять; хозяйство, словно ревнивая жена, за полы Держит.

— Вам бы уж пора немножко и отдохнуть, любезный ротмистр…

— Пока кое-как служат силы, отчего не работать, ясновельможный граф!

Облобызав Курдеша и прикидываясь веселым, граф приказал подать завтрак и не без внутреннего беспокойства усадил шляхтича подле себя на диван. Курдеш присел только на уголок, поговорил немного о погоде и о засевах, встал и, поклонясь, так начал ех abrupto:

— Ясновельможный граф позволит мне поговорить с ним наедине…

Граф побледнел, облобызал шляхтича еще и еще и, смеясь, хотя дрожал и сердился, сказал громко:

— От всей души! Что прикажешь, ротмистр?

— Весьма щекотливое дело приводит меня к вам, — сказал старик, — прошу заранее извинения, что должен обеспокоить вас не слишком, может быть, приятною просьбою!

«Без всякого сомнения, о деньгах!» — подумал Дендера, бледнея.

— Вам, конечно, известно, — сказал Курдеш, — что у меня есть единственная дочь, мое богатство, единственное мое богатство, какое осталось мне по смерти моей жены, царство ей небесное. Это утешение и будущая подпора моей старости, и на все, что до нее касается, я хладнокровно смотреть не умею. Я человек благородный и ничего, ни даже высоких почестей и счастья не желаю добывать заискиванием и подлостью. С некоторого времени сын ваш стал частенько похаживать ко мне в дом, и не остается никакого сомнения, что он обратил внимание на мою дочь. Не думаю, чтобы вы, ясновельможный граф, согласились на неравную связь, и не льщу себя…

Тут граф перебил его потоком нежностей, потому что пойманный так ловко, не знал, что делать; и хоть в душе страшно злился на прозорливость шляхтича, которая испортила все его планы, притворился довольным и признательным и вертелся, словно в кипятке. Он радовался, что не было речи о деньгах, и боялся, чтобы не дошла очередь и до этого.

— Но, любезнейший ротмистр, — заговорил он, — благодарю тебя, благодарю душевно; сын мой, в самом деле, чересчур еще молод, и, не обижая тебя, я не думаю, чтобы он так рано захотел отказаться от света.

— Именно так и я думал и потому-то и просил бы вас остановить его отцовскими убеждениями; завяжется, может быть, любовь, для обоих будет это горем; надо этого избежать. Мой совет, — прибавил шляхтич, — отправить бы куда-нибудь молодого человека; он бы забыл все.