Террор любовью (сборник) - Виктория Токарева

Дюк рванул по коридору. Бежево-коричневая полоса скользнула по боковому зрению. Выскочил на улицу. Огляделся по сторонам и брызнул куда-то вбок, через трамвайную линию. Нырнул в подземный переход, вынырнул на другой стороне, против магазина «Культтовары».

Зашел в магазин, нарочито беспечно сунув руки в карманы и насвистывая мотив. Такое поведение казалось ему наиболее естественным. Дюк бросил взгляд в окошко, ожидая увидеть погоню и свистки. Но никто за ним не бежал и не свистел. Пешеходы шли по тротуару, озабоченные своими проблемами – такими далекими от проблем Дюка. Машины грамотно ехали по проезжей части, останавливаясь у светофора.

Дюк подумал: чтобы выглядеть в магазине естественно, надо что-то купить. Ведь именно за этим сюда и приходят.

– Покажите мне ручку, пожалуйста, – попросил Дюк.

Молодая продавщица, накрашенная, как на сцене, глядя выше головы Дюка, положила на прилавок три образца ручек и, не дожидаясь, какую он выберет, отошла в музыкальный отдел. Стала болтать с продавщицей из музыкального отдела – тоже молодой и накрашенной. У обеих был такой вид, будто в магазин должен кто-то прийти и они боятся его пропустить.

Ручки были дорогие и не могли пригодиться Дюку, потому что он писал шариковыми за тридцать пять копеек. Но все же он макнул одну ручку в синие чернила и написал на бумажке «Маша». Перо было жесткое. Таким пером хорошо заполнять похвальные грамоты каллиграфическим почерком – случалось такое в его жизни. Или подделывать документы. Такого в его жизни не бывало.

Дюк представил себе, как в три часа придет Аэлита.

Посмотрит на него своими хрустальными глазами и скажет: «А я в тебя верила».

Дюк раскрыл спасенный паспорт, посмотрел на марсианское лицо Аэлиты, с тонким, каким-то светящимся овалом. Потом перевернул страничку, увидел ее год рождения: 1940. Последний нуль был немножко недоразвитым. Дюк взял другую ручку, на которой не было следов синих чернил. Окунул в черную тушь, стоящую тут же. Завесил руку над нулем, потом опустил и подставил под нулем аккуратную черную лапку. Получилась девятка. Она смотрелась немножко беременной в сравнении с первой, но все же это была именно девятка, и ничто другое. Теперь год рождения был – 1949.

Продавщица вернулась к Дюку и спросила:

– Будешь брать?

– Вот эту, – показал Дюк.

– Семь пятьдесят, – сказала продавщица и положила ручку в пластмассовый футляр.

– Извините, пожалуйста, я не вижу. Какой здесь год рождения? – спросил Дюк и подвинул продавщице раскрытый паспорт.

– Тысяча девятьсот сорок девятый, – равнодушно ответила продавщица и посмотрела на дверь. Ничто не вызывало в ней сомнения.

Дюк спрятал паспорт в карман. Заплатил за ручку последнюю десятку и вышел на улицу.

До дома было недалеко. Он отправился пешком.

Спокойно шел, сунув руки в карманы, ни о чем не сожалея. Он знал, что теперь Аэлита будет счастлива всю оставшуюся жизнь. И так мало для этого надо: тоненькую черную лапку под нулем.

До трех часов оставался еще час.

Стоять в парадном было скучно. В пустую квартиру идти не хотелось.

Дюк сел в садике перед домом. Раскинул руки вдоль скамейки, поднял лицо к небу. Он любил разомкнутые пространства и любил сидеть вот так, раскинув руки, лицом к небу, как бы обнимая этот мир, вместе со всеми, временно пришедшими в него и навсегда ушедшими. Куда?

Он не заметил, как подошла Аэлита, поэтому ее лицо с большими глазами возникло внезапно.

– Я пораньше пришла, – сказала Аэлита.

– И я пораньше пришел, – ответил Дюк.

Аэлита села на краешек лавочки, не сводя с Дюка тревожных глаз.

– На десять лет не вышло, – извинился Дюк. – Только на девять.

Он протянул ей паспорт.

Аэлита раскрыла, вцепившись глазами в страничку. Потом вскинула их на Дюка, и он увидел, как в ней – р-раз! – туго выстрелило солнце.

– Будете на один год старше, – сказал Дюк. – Это нормально!

– Все… – выдохнула Аэлита. – Теперь я молода! Мне тридцать один год!

Она поднялась с лавочки. И помолодела прямо на глазах у Дюка. Он увидел, как она распрямилась, стерла с себя пыль, вернее, некоторую запыленность времен. И засверкала, как новый лакированный рояль, с которого сняли чехол.

– Я знала, что так получится, – сказала Аэлита, щурясь от грядущих перспектив.

– Откуда вы знали?

– А иначе и быть не могло. Разве могло быть иначе?

Дюк пожал плечом. Он знал, как могло быть и как есть на самом деле.

– Будь счастлив, талисман! – попросила Аэлита. – Не забудь про себя.

– Ладно, – пообещал Дюк. – Не забуду.

Она улыбнулась сквозь слезы. Видимо, счастье действовало как перегрузка и мучило ее. Улыбнулась и пошла из садика. У нее была впереди долгая счастливая жизнь. И она устремилась в эту новую жизнь. А Дюк остался в прежней. На лавочке.

Когда он обернулся, Аэлиты уже не было. Он даже не узнал, как ее зовут. И откуда она приехала? И кто она такая? Да и была ли она вообще?

Но в кармане лежала новая дорогая ручка со следами черной засохшей туши на жестком пере.

Значит, все-таки была…

Вечером из Ленинграда вернулась мама.

Увидела сломанный диван и сказала:

– Ну, слава Богу, теперь мебель поменяю. А то живем как беженцы. Не дом, а караван-сарай.

Она привезла в подарок Дюку альбом для марок, хотя Дюк вот уже год как марки не собирал. А мама, оказывается, не заметила. Она вообще последнее время стала невнимательна, и Дюк заподозрил: не завелся ли у нее какой-нибудь амур с несовременным лицом на десять лет моложе или ровесник. В этом случае большая часть маминой любви перепадет ему, а Дюку останутся огрызки. И он заранее ненавидел этого амура и маму вместе с ним.

Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в джунглях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит амур и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.

Наконец мама заметила его настроение и спросила:

– Ты чего?

– Ничего, – ответил, вернее, не ответил Дюк. – Не выспался.

Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял: он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть, в загсе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты – государственный преступник».

Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк – нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.

Дюк услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвевая ее волосы и лицо.

– Ну что ты, талисманчик мой? – Мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечий лобик. – Уже большой, а совсем маленький.

Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло – сеном и парным молоком. Как от ягненка.

– Ну что с тобой? Что? Что? – спрашивала мама, плавясь от нежности.

И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.

Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.

– Ну что? – настаивала мама.

– А ты никому не скажешь?

– Нет. Никому.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Чем?

– А я не знаю, чем клянутся?

– Поклянись моим здоровьем, – предложил Дюк.

– Еще чего… – не согласилась мама.

– Тогда я тебе ничего не скажу.

– Не говори, – согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.

Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать – с самого начала, с того классного часа, до самого конца – совершения государственного преступления.

Но мама почему-то не испугалась.

– Идиотка, – сказала она раздумчиво.

– Кто? – не понял Дюк.