Трое за границей - Джером Джером

Наше собственное правительство могло бы выучить этот урок. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит несколько толстых коротышек-французов, чтобы в случае необходимости пускать их вокруг, пожимающих плечами и жующих бутерброды с лягушками. Можно также держать колонну неопрятных сальноволосых немцев, чтобы они околачивались, дымя длинными трубками и приговаривая «So»[4]. Народ будет смеяться и восклицать: «Воевать с такими? Чушь несусветная». Если не выгорит с правительством, я порекомендую этот проект Комитету борьбы за мир.

В Праге нам захотелось несколько задержаться. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый камень Праги пропитан историей и романтикой; каждое предместье было, наверное, полем брани. Это город, который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну. Но половины несчастий городу, как представляется, удалось бы избежать, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны. Первую из этих грандиозных катастроф город начал с того, что сбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов Государственного совета. Позже он дал отмашку для начала второй, выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах — так случился второй пражский «Fenstersturz»[5]. С тех пор в Праге было принято много других судьбоносных решений, но так как в этих случаях насилия допущено не было, эти решения, надо полагать, принимались в подвалах. Для истинного пражанина окно, как чувствуется, всегда представлялось слишком соблазнительным аргументом.

В Тейнской церкви стоит изъеденная червями кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с такой же кафедры можно услышать голос священника-паписта, а в далеком Констанце грубый, наполовину заросший плющом камень отмечает то место, где Гус и Иероним Пражский когда-то окончили жизнь на костре. История любит свои маленькие парадоксы. В этой же самой Тейнской церкви похоронен Тихо Браге — астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной (хотя в остальном звезды понимал хорошо).

По грязным, стиснутым между домов пражским улочкам часто, должно быть, толкались в разгоряченной спешке слепой Жижка и вольнодумный Валленштайн — в Праге его нарекли «нашим героем», и город искренне горд тем, что Валленштайн был его жителем. В его мрачном доме на площади Вальдштайн вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился (и, похоже, убедил всех, что у него действительно была душа).

По крутым извилистым улицам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, которых преследовали свирепые убийцы-табориты; то бледных протестантов, которых обращали в бегство победоносные католики Максимилиана. Вот саксонцы, вот баварцы, вот и французы, вот святоши Густава Адольфа; вот в ворота врываются «стальные машины смерти» Фридриха Великого и сражаются на мостах.

Евреи всегда были важнейшей особенностью Праги. Время от времени они содействовали христианам в их любимом занятии — убивать друг друга, и огромный флаг, подвешенный под сводами Альтнойшуле, свидетельствует о той храбрости, с которой они помогали католику Фердинанду сопротивляться протестантам-шведам. Пражское гетто было одним из первых, которые появились в Европе. В маленькой синагоге, которая до сих пор стоит, пражский еврей молится восемьсот лет, а его женщина благочестиво внимает у слуховых отверстий, устроенных для этой цели в массивной стене. Соседнее еврейское кладбище, «Бетшаим, или Дом жизни», вот-вот, кажется, лопнет от своих покойников. В его тесной ограде действует многовековой закон, по которому только здесь, и больше нигде, должны покоится кости сынов Израиля. И вот ветхие разоренные могильные плиты валяются тесной беспорядочной грудой, словно поваленные и разбросанные бьющимся под землей воинством.

Стены гетто давно сравнялись с землей, но сегодняшний пражский еврей по-прежнему верен своему зловонному переулку, хотя таким переулкам быстро приходят на смену новые красивые улицы, которые обещают превратить этот район в красивейшую часть города.

В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. За последние годы расовая вражда между немецким меньшинством и чешским большинством достигла предела по всей Богемии, и если на улицах Праги вас кое-где примут за немца, это может оказаться проблемой — влияние немцев здесь уже не такое, как некогда. Все же кое-где по-немецки мы говорили; нам пришлось выбирать — либо по-немецки, либо молчать вообще.

Чешский язык, говорят, очень древний и имеет высокую научную традицию. Алфавит состоит из сорока двух букв, которые иностранцу покажутся китайскими иероглифами. Это не такой язык, которым можно овладеть с наскока. Мы решили, что в целом меньше рискуем здоровьем, если будем говорить по-немецки. И правда, ничего страшного не произошло. (Объяснить это могу только предположительно. Пражанин человек необычайно проницательный; легкий иностранный акцент, незаметные грамматические ошибки, которые, возможно, вкрались в наш немецкий, выдали факт, что мы, вопреки всем иным внешним признакам, были-таки не чистокровные немцы. Я это не утверждаю, я предлагаю это как гипотезу.)

Чтобы избежать, однако, ненужной опасности, осмотр достопримечательностей мы провели при содействии гида. Идеальные гиды мне не попадались еще никогда. Этот же обладал двумя особенными недостатками. Английский он знал решительно слабо. Это был не английский вообще. Я не знаю, как это можно было назвать. Его стопроцентной вины в этом не было — английский он учил у шотландки. По-шотландски я понимаю прилично (это необходимо, чтобы идти в ногу с современной английской литературой), но попытка разобраться в махровом шотландском, на котором говорят со славянским акцентом, время от времени оживляя его немецкой умлаутной перегласовкой, подрывает умственные способности.

В продолжение первого часа было трудно избавиться от ощущения, что наш гид задохнется. Каждую секунду мы ожидали, что он умрет у нас на руках. За утро мы успели, однако, к нему привыкнуть, и избавились от инстинктивного желания, всякий раз когда он открывает рот, кидать его на спину и срывать одежду. Позже мы начали понимать некую часть того, что он произносил, и здесь выявился его второй недостаток.

Как вроде бы оказалось, недавно он изобрел средство для отращивания волос, за производство и рекламу которого убедил взяться местного аптекаря. Половину оплаченного времени он расписывал нам не красоты Праги, а те блага, которые, по всей вероятности, обретет человечество, используя его зелье. Наши стандартные кивки, которыми мы (полагая, что блеск красноречия относится к архитектуре и городскому ландшафту) приветствовали его энтузиазм, он отнес на счет горячего интереса к своему несчастному препарату.