Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

На этих прогулках наша мадам Дерли, конечно, требовала, чтобы мы между собой говорили по-французски. Чтобы как-нибудь разогнать эту скучищу, я придумала говорить что-нибудь удивительное, чтобы поразить встречных гуляющих. И вот мы с братом Мишей — я всегда ходила с ним за руку, — выбрав гуляющих, которые, по нашему разумению, понимают по-французски, начинали заранее приготовленный диалог: «Alors, tu as été à Rome, tu as vu le Pape? Mais oui, — отвечала я, — j’ai baisé la pantoufle de Sa Saintété» [44]. (Нам только что наша мадам Дерли рассказала об этом обычае у католиков.) Или другой диалог: «Alors, tu l’as tué?» [45] и Миша отвечал: «Mais oui, je l’ai assommé avec une massue et il est tombé raide mort»[46], но у Миши эти последние страшные слова: «…il est tombé raide mort» выходили очень слабо, слабы были и голос, и жест, который он делал своей тоненькой ручкой. И мы поменялись. Он говорил: «J’ai baisé la pantoufle de Sa Saintété», a я: «Il est tombé raide mort», при словах «je l’ai assommé» [47] поднимала руку и опускала ее, как когда рубят дрова. Приготовлений было много. Самое трудное при исполнении — вовремя начать диалог: за шаг, за два до встречи с человеком. На репетициях выходило хорошо, мы говорили громко, с выражением и делали жест. Но когда наступал самый момент, мне кажется, мы бормотали себе что-то под нос и ускоряли шаги. Во всяком случае, нам никого ни разу не удалось поразить тем, что такой маленький мальчик был в Риме и целовал туфлю его святейшества или что я, девочка, убила наповал человека. Может быть, вдруг пришло мне раз в голову, они, эти встречные, все-таки не понимали по-французски? «Давай скажем что-нибудь такое удивительное по-русски», — предложила я Мише. «По-русски? Не поверят, — уверенно сказал брат, — и что можно сказать такое по-русски?» Я усиленно стала думать. «Ну, например… например, ты скажешь: я скакал на аглицкой кобыле». Миша покачал головой: «Этому уж никто не поверит». — «Да почему? У папаши была же аглицкая кобыла…» — «Да, но я такой маленький, что даже на пони не могу ездить, сказал Троша». — «Троша ничего не понимает в скачках». Я предложила еще несколько фраз, но Миша все браковал, и мне тоже стало казаться, что по-русски как-то еще труднее удивить…

Все наши французские гувернантки не любили далеко ходить гулять и вертелись поблизости нашей дачи по главному проспекту, по боковым его аллеям. Но вот с Анной Петровной мы совершали большие прогулки и в лес, и в поле. Большой лес от нас был совсем недалеко. Он начинался сейчас же за Ходынским полем. Опушка его была изрыта траншеями — там мы любили играть, прятаться друг от друга — около них лес был истоптан и загажен солдатами. Но стоило хоть немного углубиться в него, как начинался густой смешанный — частью сосновый — лес, в нем чаща, через нее мы с трудом пробирались, собирая землянику, малину, которая росла там в большом количестве. Каждый из нас, детей, без большого усилия приносил два-три стакана ягод в своей корзиночке. Осенью в этом лесу водились волки, и нам туда не позволяли ходить уже в сентябре. Другой лес, подальше от нас, через поселок Зыково, тянулся на четыре версты к Петровско-Разумовскому. Мы гуляли в детстве в начале его, потом, когда подросли, ходили все дальше и дальше, а потом, как старшие сестры, устраивали пикники с чаепитием в лесу. Выходили в семь часов утра, возвращались к вечеру и приносили с собой огромные пуки цветов, соревнуясь, кто больше принесет и кто лучше составит букет. Мать выбирала лучший, чтобы отвезти на могилу отца.

У сестер постарше были свои занятия и игры. Они играли в бильбоке{20}, в воланы. Сестре Анете, страдавшей от рождения пороком сердца, были запрещены врачом беготня и всякие физические упражнения. На вид никто бы не сказал, что она больная, — такая она была полная, румяная. Но она медленно ходила, часто задыхалась. Она обожала птиц и цветы. И вот в то лето ей устроили вольеру в саду. Эта клетка была так велика, что мы, дети, втроем могли свободно в ней двигаться. Там были канарейки, чижи, снегири, американские воробьи, попугайчики. В середине вольеры был поставлен ствол дерева, сделанный из туфа, с отверстиями, изображавшими дупла. В них птицы вили гнезда из ниток, пушинок, ваты, волос, которые мы им подвешивали на свежие ветки, ежедневно ставившиеся в клетку. Всюду были развешены кормушки с семенами, пучки трав (мурон). Анета часто позволяла мне чистить клетку, засыпать зерно и семечки, наливать воду в прудик (глиняный таз, врытый до краев в землю), менять воду в фонтане — чугунном домике, из которого в продолжение нескольких часов лилась свежая вода, налитая в отверстие его крышки. Так как я это делала очень охотно и хорошо, не пугая птиц, то ко мне вскоре перешла всецело уборка вольеры, чем я немало гордилась.

Больше всех птиц я любила чижей, уверяя, что это самые умные и понятливые птицы. Я взяла к себе одного, повредившего себе лапку, в комнату и выхаживала его у себя на подоконнике. Я носила его в сад гулять, он сидел у меня на руке и не улетал, даже когда ножка его зажила. Я страшно гордилась им и любила его. И вот однажды я присела на корточки у клумбы, чтобы дать ему погулять среди цветов, как вдруг огромный кот Васька, любимец нашей прислуги, прыгнул из-за куста, выхватил моего чижика и унес его в зубах, перепрыгнув через ограду. Я упала от неожиданности и ужаса, но тотчас же вскочила на ноги и с криком бросилась за котом, размахивая большой палкой, которую я выхватила на ходу вместе с кустиком георгин. Я не могла догнать кота, но бросила палку вслед Ваське. Он выпустил мертвую птичку и спрятался под скамейку под ноги своего хозяина, конюха Троши. «Бей его, бей! — кричала я исступленно, — Васька убил мою птичку». В ответ раздался общий хохот всех сидящих на скамейке. «Ишь важность какая, убил птичку, на то и кот, чтобы птичек есть. А вы, барышня, Васю мово чуть не убили тисачком. Она его тисачком», — повторял он, обращаясь к сидящим с ним рядом, как идиот. Он посадил кота к себе на колени и гладил его, не обращая больше на меня внимания. Я не помню, чтобы я когда-нибудь потом испытывала такую бессильную ненависть и злобу, как в ту минуту, и к коту, и к Троше, и ко всем этим людям, хохотавшим над моим горем. Я подобрала своего чижика, еще теплого, и, рыдая, побежала за сочувствием к Анне Петровне. И конечно, получила его в полной мере. Братья тотчас же предложили устроить пышные похороны. Мы положили моего чижика в коробку из-под конфект на лепестки цветов, зарыли в могилу, пели панихиду, и когда братья затянули «со святыми упокой», я упала на колени и затряслась от рыданий, «как мамаша», подумала я про себя и впервые ясно представила себе, от какой боли так плакала моя мать за панихидами.