Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская

У наших бездарей появилась ширма, за которой они пытаются прятать свою бездарность. Ширма эта называется «поиск». Если Р. на репетиции делает кому-то из них замечание, то слышит в ответ: «Я ищу новые пути в искусстве». Меня это невероятно раздражает. Когда В. В. повторила эту фразу в третий раз за репетицию, я не выдержала и сказала ей: «Сортир вон там», да еще и рукой указала. Получилось очень эффектно. Все, кроме В. В., смеялись. Шутки повторять не следует, но эту я стану повторять всякий раз, как услышу про поиск пути.

Появились червонцы[177]. Мне очень непривычно видеть надпись «червонец» на деньгах и считать на червонцы. У нас дома слово «червонец» звучало только в шутку, в те редкие минуты, когда отца посещало желание побалагурить. «Я еврей, а не японец, потому люблю червонец», – говорил он. Никто не хочет расплачиваться червонцами, но все хотят их получать. А. М. устроил скандал во время репетиции. Кричал, что нам должны платить червонцами, а не совзнаками. Схлестнулся с И., который начал его стыдить, и в пылу ссоры обозвал его «жидовской мордой». За эту «морду» он получил по своей морде от И. и немного хороших слов от меня. Но окончательно уничтожила его С. И., которая спокойно, так, словно ничего не случилось и вместо скандала идет дружеская беседа, спросила у А. М., не хотел бы он повторить свои слова в присутствии Ротенберга?[178] Я теперь разговариваю с А. М. только на сцене. Вне сцены стараюсь его не замечать. Дело не столько в его антисемитизме, сколько в его хамстве. Мало ли кто кого не любит, но нелюбовь не дает никому права прилюдно оскорблять человека иной национальности по национальному признаку. К примеру, мой отец не любил таганрогского городского голову Иорданова[179], а тот платил ему той же монетой. Отец часто высказывал дома свое недовольство Иордановым, но я ни разу не слышала, чтобы отец даже сгоряча назвал его «пиндосом»[180].

Подумав об отце, вспомнила его выражение, которое он всегда произносил по-русски: «Черту́[181] к чёрту, и будет совсем хорошо!» Отцу часто приходилось хлопотать о чьем-то правожительстве[182]. Он пользовался большим влиянием, и к нему обращались и дальние родственники, и земляки, и просто знакомые. Отец помогал людям с разбором, но правожительство устраивал всем, кто бы его ни попросил. Он считал это своим долгом. Считал, что еврей обязан помочь еврею, испытывающему гонения за свою национальность. Черта была проклятьем для евреев и благом для полиции. После того как Таганрог вывели за черту, доходы полицейских утроились. На взятки за правожительства полицмейстер Варламов построил для своей любовницы двухэтажный дом на Греческой. Об этом говорили все таганрогские евреи.

Черта исчезла, но антисемитизм никуда не исчез и не исчезнет, пока живы такие люди, как А. М. Некоторые пережитки могут исчезнуть только вместе со своими хозяевами. Такие негодяи, как А. М., устроили погром в Могилеве[183].

«У нашей Насти ни дня без напасти», – говорит Павла Леонтьевна. Новая напасть – это борьба с самогонщиками. По всему городу идут облавы. Всякий, кто хочет напакостить ближнему своему, сообщает о том, что он прячет самогонный аппарат. Найденные аппараты разбиваются на месте. Самогон тоже должен выливаться на землю, но выливают какую-то малость для вида, а остальное уносят с собой. Приходили и к нам, несмотря на то что мы никогда не варили самогона. Никто из нас, даже Тата, не умеет этого. Заглянули во все шкафы, под все кровати, разбили (случайно) две тарелки, натоптали повсюду и ушли. Я впервые в жизни услышала, как Тата ругается последними словами. Тяготы закалили нашу некогда тихую Тату. Она стала бойкой и давно уже не лезет за словом в карман.

Никак не могу забыть про фунты, пуды, аршины и версты и научиться считать на килограммы и метры[184]. Странно, что месяцы и дни недели до сих пор не переименовали по примеру французов[185]. В «августе» мне отчетливо слышится контрреволюция[186], а «воскресение» звучит как религиозная пропаганда.

ВЦИК своим постановлением обещает адмиралу Старку[187] и его морякам полную амнистию, если они возвратятся вместе со своими кораблями. Думаю, что никто не вернется.

В Польше актер застрелил президента[188]. Фамилия актера никому из нас не знакома. Я всегда огорчаюсь, когда узнаю, что где-то кого-то убили, но на этот раз мое огорчение особенно велико, потому что убийцей был наш брат актер.

Наш друг К. А., перед которым Павле Леонтьевне до сих пор неловко за то, что его «Грешницу» так скоро сняли с репертуара (хотя ее вины в этом нет), рассказал, что пишет революционную пьесу. Мы сначала подумали, что речь идет об очередной «недельке». Так мы называем пьесы, точнее пьески, которые пишутся за неделю, ставятся за неделю, играются неделю и через неделю забываются. Но, когда узнали сюжет и прослушали отрывки, поняли, что пьеса обещает выйти хорошей. К. А. уверяет нас, что пьесу он пишет не для Павлы Леонтьевны, но мне кажется, что он немного лукавит. Написано пока мало, первое действие и начало второго (всего должно быть пять). Пишет К. А. медленно. Он сильно занят, и вдобавок у него манера то и дело переписывать уже написанное. Написано мало, но я уже присмотрела себе роль. Там есть одна маклачка с чудесной репликой: «Да я и до товарища совнаркома доступиться могу!»[189] За эти слова я в нее влюбилась. Побольше бы таких вот революционных пьес и таких революционных драматургов, как наш дорогой К. А.

Р. давно жаловался на то, что по театральному телефону то и дело звонят посторонние люди. Монтеры со станции приходили дважды, но оба раза ничего не могли сделать. Говорили о каких-то общих неполадках, плохих проводах и пр. Отчаявшись, Р. пошел на крайние меры. Он пообещал нашему театральному монтеру Т. четверть[190] самогона, если тот сможет починить телефон. Т. – мастер на все руки, а за целую четверть готов совершить любой подвиг. Он сразу же приступил к делу и скоро обнаружил, что от нашего телефонного провода тянется провод к соседнему ресторану. Хитрый владелец ресторана подкупил монтеров со станции, чтобы те установили ему телефон. Телефонов гораздо меньше, нежели желающих ими обзавестись, вот и приходится прибегать к подкупу. Высказав владельцу ресторана все, что он о нем думает, Р. помчался на станцию и устроил там скандал. Приходившие к нам монтеры уволены. Их будут судить. Борьба со взяточничеством продолжается.

Я внезапно пристрастилась к пасьянсам. Никогда не любила этого занятия, но вдруг полюбила. Под раскладывание карт мне очень хорошо думается. Сейчас мне много над чем надо подумать. Такое чувство, будто я стою на мосту между двумя берегами и выбираю, куда мне идти. Павла Леонтьевна убеждает меня в том, что подобное чувство рано или поздно посещает всех актеров.

Обсуждали с Павлой Леонтьевной наши планы на будущее. Планов пока никаких нет, есть только разговоры. Пришли к тому, что хорошо было бы уехать из Крыма. Причин тому две. Мы надолго застряли здесь. Приехали когда-то на несколько месяцев, чтобы перебиться, пока не начнется зимний сезон в Ростове (на который мы так и не попали). Несколько месяцев превратились в четыре с половиной года. Павла Леонтьевна считает, что мы здесь засиделись. В здешнем театре у нас нет будущего. Павла Леонтьевна заскучала, мне надо развиваться, а Ирочке надо учиться. Павла Леонтьевна спросила, куда бы я хотела переехать. Я ответила, что мне хотелось бы в Москву. Наши с Ирочкой желания совпадают. Она тоже мечтает о Москве, мечтает учиться у самого Станиславского. Павла Леонтьевна тоже была бы не прочь переехать в Москву, но в столичных театрах вообще трудно найти вакансию, а мы намерены искать с разбором. Павле Леонтьевне нужна возможность проявить свой талант во всей красе, а мне нужна возможность для дальнейшего развития. Мой добрый друг считает, что я созрела для главных ролей, но здесь мне их не обещают. Кроме того, мне хочется перейти в другую труппу. Туда, где меня не будут помнить дебютанткой. Нет-нет да приходится нарываться на снисходительное: «Деточка, я же помню, как ты играла свою итальянку!» – или что-то подобное. Павла Леонтьевна сказала, что напишет в несколько театров – в Москву и другие города. Вдруг нам повезет? Долго листали «Вестник»[191] и другие журналы, которые удалось выпросить у Р. Выбирали, куда бы написать. О своем решении пока никому не сказали. Этот сезон мы намерены доиграть до конца. Срываться с места в середине сезона неприлично. Одним подобным поступком можно навсегда испортить свою репутацию. Павла Леонтьевна рассказывала, что до революции между антрепренерами было заведено обмениваться фамилиями актеров, нарушавших договоренности. Их называли «пасынками Мельпомены», а список с фамилиями – «списком пасынков».