Книжная девочка - Мария Воронова

– Да в чем дело-то?

– Я выполнял свои обязанности, – поспешно заметил Михаил. – Вы оперируете, я локализую инфекцию.

– Я положил больного с подозрением на кишечную непроходимость. А оказалась сверхпроводимость.

– Ну и что? – пожала плечами Мила. – Часто бывает. Кишечная инфекция может симулировать острую хирургическую патологию, и наоборот. Ничего страшного. Дал лоперамид и по-тихому выписал больного.

– Правильно! Но молодой ординатор испугался и вломил меня Михаилу Васильевичу. Утром прихожу на работу, извольте – пробирочка для анализа. А начмедиха вот с ним вот хором воют, что Спасский утопил хирургическое отделение в поносе.

– Теперь я понимаю, кто разрисовал мой многоразовый одноразовый колпак, – Михаил достал из кармана этот головной убор. – Я чуть не надел, в последний момент заметил.

В операционной было заведено, что хирурги брали по новому бумажному колпаку для каждого вмешательства, а анестезиологи и прочие приходящие хранили, в целях экономии, свои шапки в именных пакетах на подоконнике.

На колпаке санврача был изображен перечеркнутый ночной горшок в круге.

Мила захихикала.

– Андрей Петрович способен на большее, – серьезно сказал Михаил. – Когда мы с ним учились в академии, он что-то не поделил с начальником столовой, здоровый был такой прапорщик. А в то время мы на фармакологии проходили наркоз и делали лабораторки на кошках. И вот Андрей выкрал с кафедры сонную кошку, притащил ее в столовую, положил в центре на пол, а рядом – надкушенную котлету. Мы столпились, типа в ужасе, прибежал прапор, растерялся… Но тут кошка проснулась и убежала.

– Ты вспомнил, – протянул Спасский. – Я тогда молодой был.

А Мила вдруг поймала его взгляд, пустой, страшно усталый. Какая-то нехорошая серая тень промелькнула на его лице и тут же исчезла, как только он заметил, что она на него смотрит. Нет, не исчезла, спряталась в морщинах вокруг глаз…

Как же он, бедняга, устал! Тянет почти две ставки, а руководство, зная его мастерство, всегда дает ему слабую бригаду. Кроме того, Спасский отчаянно невезучий, сложные случаи притягиваются к нему словно магнитом. И пусть он смеется и шутит, но в душе тяжело переживает каждую смерть.

После замужества Женя стала много думать о смерти. Говорят, близость смерти усиливает сексуальное влечение, но обратное тоже верно: секс вызывает мысли о бренности всего сущего. Эти мысли и раньше томили Женю, ведь смерть, как злая волшебница, осенила ее крылом еще до рождения. Женин отец погиб незадолго до ее появления на свет, она была posthumous child[8].

В маленькой осиротевшей семье царил культ отца, мама не смогла смириться с его уходом. Вернее сказать, она смирилась, но не смогла осознать, что его больше нет рядом, и жила так, словно он вышел на минутку и скоро вернется.

Женя видела большую фотографию молодого веселого мужчины, знала, что это папа, и долго не понимала, почему он не может быть с ней, как другие отцы. «Папа любит тебя», – говорила мама, обнимая ее, а Женя недоумевала: как может любить холодное стекло портрета?

Какое понятие она осмыслила раньше, любовь или смерть? Женя и сама не знала. Только помнила, как мучительно ей хотелось преодолеть грань между жизнью и смертью, которая в ее понимании ассоциировалась со стеклом фотографии.

Как-то, оставшись одна дома, она легла на кровать и крепко зажмурилась, пытаясь представить себя мертвой, вдруг удастся побыть с отцом? Но в кухне работало радио, Женя отвлеклась и поняла, что ничего не получится.

Потом в их с мамой жизни появился Александр Васильевич. Такой добрый и радостный, Женя помнила, как тянулась к нему и одновременно боялась. Она долго не могла перейти с ним на «ты», даже после того, как мама вышла за него замуж. Так же, как сейчас не может говорить «ты» собственному мужу.

И до мелочей помнила момент, когда это все же произошло. Они жили на даче, Женя играла на дорожке, а Александр Васильевич пил чай на крыльце, и тут появился соседский кот бандитского вида. И Женя заорала: Саня! Саня! Рыжий кот без хвоста!

С тех пор лед между нею и отчимом был окончательно сломан.

Много лет ей удавалось не вспоминать. У нее получилось убедить себя в том, что мучиться потерей родителей нехорошо и эгоистично. Можно и нужно скорбеть о том, какая печальная участь выпала на долю мамы и отчима, о том, что им суждено было умереть молодыми, на вершине счастья. Но недостойно жалеть себя, терзаться собственным одиночеством. И Женя запретила себе вспоминать и думать о том, что могло бы быть, если бы мама осталась жива.

Все были убиты горем тогда, ни у кого не нашлось душевных сил утешать Женю, ей пришлось справляться самой. И она убежала в книги. В мир, где смерти нет, а если и есть, можно закрыть книгу прежде, чем она наступит…

В воскресенье они с Константином сели в электричку и доехали до станции «Университет». В пути их застал не по-ноябрьски шумный проливной дождь, вода струилась по стеклам электрички, Константин крепко прижимал ее к себе в пустом вагоне и волновался, что прогулка не состоится. Но дождь кончился почти в ту минуту, когда они вышли на перрон. В воздухе еще висела влага, и парк дрожал, как струна после звука.

Обнявшись, они медленно побрели по дорожке, хрустя гравием. Миновали горбатый мостик. Черная вода пруда была неподвижной, словно стекло, а над ней стелился жидкий туман, такой же серый, как небо. Я не бывала здесь раньше, думала Женя, но, когда они вышли к стоящему на пригорке строгому старинному зданию, его очертания показались ей знакомыми. На голых кустах шиповника еще виднелись кое-где багряные плоды, как воспоминания о лете.

Муж повел ее вниз, в овраг, и Женя увидела огромную гранитную голову. Тут-то и настигли ее воспоминания.

Они ездили сюда поздней весной, когда Александр Васильевич еще только ухаживал за мамой. Женя ярко вспомнила густую изумрудную тень этой низины, усыпанную белыми остролистыми цветами-звездочками, узор своего платьица… И голос мамы: «Это анемоны… анемоны, а не подснежники…».

Вспомнила она и свою детскую скуку, она ведь была одна со взрослыми. Будущий отчим добросовестно таскал ее на плечах, купил ей мороженое и растегай, но она скучала по обществу сверстников. Она побежала вперед и тут увидела это чудо – голову с бородой, вырезанную из огромного, больше ее роста, валуна.

Женя сразу поняла, что это голова из «Руслана и Людмилы», и мысленно заговорила с ней, называя ее Глава.

Потом она всегда просила ехать гулять к Главе и вела с ней долгие безмолвные разговоры.

А после смерти родителей она ни разу не вспомнила о Главе. Она мгновенно и полностью стерлась из ее памяти, как все прекрасное, что было в ее жизни и что она потеряла.