Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— А, вон что! — В темноте глаза её блеснули пронзительно и ярко. Потом уткнула голову ему в грудь. — Ах, Сёмушка, Сёмушка… Ну, я какая-то… Вижу всё поглубже, чем ты. Но ты ничего такого не думай. Я — честная. Я берегу себя для кого-то. Вот для тебя, может. Ты… ты любишь, что ли, меня?

— Не знаю я…

— И я не знаю, — произнесла она. — Видишь, я ведь сама к тебе… на тебя повесилась. Это я всё понимаю. Нехорошо, может. Но ты мне нравишься. А люблю ли — не знаю.

Такая откровенность Семёну понравилась…

И вот они встречаются уже два года. От призыва в армию Семён получил отсрочку, потому что в Шантарской МТС не хватало механизаторов.

— Может, и вовсе не возьмут, — радовалась Вера.

Однажды (было это в прошлом году, в звёздную августовскую ночь), когда они нацеловались до боли в губах, Вера вдруг вырвалась, отбежала и, присев на землю, заплакала.

— Не прикасайся ко мне! — закричала она, когда Семён подошёл. Успокоившись, сказала задумчиво:

— Знаешь, Сём… Я будто бы люблю тебя. А ты?

— И я вроде тоже… Тянет меня к тебе.

Она вскинула искрящиеся в жидком лунном свете глаза и опустила их.

— Ну, тянет — это ещё не любовь. Твоего отца и мою мать тоже тянет… — Но умолкла на полуслове, испугавшись.

— Как — тянет? Куда — тянет?

— Никуда. Так я… — быстро проговорила она. — Ох, Сёмка ты, Сёмка! Пропаду я с тобой! — И побежала в степь.

В ту ночь они убрели далеко за Шантару, до рассвета лежали на забытой, почерневшей от дождей копне сена, смотрели, как чертят небо густо падающие звёзды.

— Почему же ты пропадёшь со мной? — спросил Семён.

— Ты, Сёма, честный парень, не добиваешься, чего до свадьбы не положено, — заговорила Вера, помолчав. — Это хорошо, я с тобой без опаски. А с другой стороны, может, и плохо.

— Непонятно…

— Плохо, если вообще ты в жизни так будешь жить. Жизнь лёгкая тому, кто не раздумывая берёт, что ему надо. Хватает цепко…

Заложив руки под голову, Семён глядел на блёклое ночное небо, усеянное в беспорядке звёздами, думая о её словах. Где-то с краю небо уже набухало синью, звёзды там мигали торопливее и беспокойнее, а потом беззвучно гасли, тонули в этой сини.

— Вот мой отец — рохля. Ему и в жизни ничего не даётся. Кроме пьянства. А твой отец не такой, не-ет, я вижу…

— Что ж ты видишь?

— А всё, всё… Он умный жить. Он развернётся ещё. А вот ты? — Вера склонилась над Семёном. И он ощутимо почувствовал, как её глаза шарят по его лицу, как её чёрные, невидимые в темноте зрачки неприятно оплетают лоб, щёки, губы словно паутиной. — А вот ты — такой же, как твой отец, а? Сёмушка, родимый, помоги же мне понять! То кажешься ты мне — такой, то чудится — нет, не такой… а больше на моего отца похожий…

Семён порывисто приподнялся, провёл ладонью по лицу, точно оно и впрямь было облеплено паутиной.

— Фу-ты!.. Такой, не такой… Что с того? Тебе-то что?

— А как же, Сёма?! Я — женщина, баба. Мне замуж за кого-то выходить. У девки до замужества — одно богатство. Отдать его надо не зря, не попусту, не кому попало. А то после-то кто меня возьмёт? Кому объедки чужие нужны?

— Мразь ты, однако! — И он пошёл.

— Сёмка, милый… — Она догнала его. — Ну, прости, ежели что я не так сказала. Я — открытая ведь. Сказала, а ты выбирай. Люба я тебе со всем, что у меня есть, — бери меня. Не прогадаешь. Пластом стелиться буду… Ноги твои мыть и воду пить. Я — такая…

— Отстань ты! — закричал он, стряхивая с плеч её руки.

— А ты, чем так, ударь меня лучше! Ну, ударь!

— А что же ты думаешь?! Ты мужа выбираешь, как цыган лошадь, — по зубам!

И, размахнувшись, ударил её по лицу.

Вера качнулась, но с места не тронулась, только чуть сгорбилась, всхлипнула. Стянула с головы платок, вытерла слёзы. И лишь потом пошла прочь, больно резанув его невидимыми в темноте зрачками…

Семён решил, что покончил с Верой раз и навсегда. Однако через два-три дня его начали мучить угрызения совести. Если рвать с ней, то это надо было сделать не так грубо и бесчеловечно. Да и что она такое ему сказала? Каждая девушка хочет выбрать себе мужа не только поприглядней, но и позацепистей, что ли, в жизни. Не каждая лишь так вот прямо скажет об этом. А Верка сказала. Что ж тут плохого? И, кроме того, она красивая. Для других, может, и нет, но ему нравилось в ней всё — острый взгляд длинноватых, чуть раскосых глаз, крапинки вокруг носа, припухшие жадные до поцелуев губы, гладкая, немножко скользкая, как шёлк, её кожа.

Но тут его послали убирать хлеба в Михайловский колхоз. «Ну и всё! — подумал он даже с облегчением. — Это конец».

Но это был не конец. Когда он, уже глубокой осенью, вернулся в Шантару и, вымывшись в бане, шёл огородом к дому, от плетня, который разделял усадьбы Савельевых и Инютиных, качнулась в сумраке лёгкая тень.

— Сёмка, изверг ты… Ведь я извелась прямо вся. Сёмушка, милый… — Вера ткнулась лицом в его распахнутую, влажную ещё после бани грудь.

От неожиданности Семён растерялся.

— Ударил я тогда тебя. Извини…

— Нашёл что вспоминать! Покрепче надо было… — В глазах девушки подрагивали две звёздочки. Семён отводил свой взгляд, остерегаясь встретиться с её зацепистыми зрачками. Он теперь их боялся. — Сём, да ты чего? Ну, глянь на меня! Да люблю, люблю же я тебя!

— Я, Вера, много думал об нас с тобой… — Семён отстранился. — Ты брюхом хочешь жизнь прожить. А жить надо сердцем.

— Глупенький! Вот глупенький! — Она беззаботно и радостно засмеялась. — Жить надо, Сёма, по-разному. И брюхом, и сердцем. Я не люблю таких, которые только — сердцем. И даже жалею их.

— Почему?

— На яички-болтуны они похожие. Сидит-сидит на них курица, а всё зря. Так ничего из них и не вылупится. — Помолчала и добавила: — Вроде и не на земле живут. Бесполезные люди.

«Может быть, она и права…» — опять подумал Семён.

И всё началось у них сначала…

После Нового года она уже прямо начала спрашивать, когда же они поженятся. Семён отшучивался, отвечал неопределённо. Вера двигала тонкими бровями, розовые крылышки ноздрей у неё недовольно раздувались.

Как-то холодным мартовским вечером Семён убирал скотину. Накидав корове и двум овечкам сена, он вышел во двор и залюбовался закатом. Раскалённое докрасна небо дымилось, а самый его край, который касался земли, уже подплавился, подплыл янтарной жижей. И туда, в жидкий янтарь, медленно опускалось огромное, кроваво-красное солнце и словно само плавилось, таяло, как кусок масла на горячей сковороде. Последними лучами солнце обливало ещё землю, багрово отсвечивало в окнах инютинского дома. Пробиваясь сквозь ползущий со стороны ночи холодный туман, оно бледно окрашивало угрюмые скалы Звенигоры, трепетало на заснеженных холмах. И от этого казалось, что камни шевелятся, что вся огромная гора тяжело ворочается в зыбком вечернем тумане, укладываясь на ночь.

Семён стоял, опершись о вилы, смотрел на такое чудо и улыбался, не замечая, не сознавая, что улыбается.

В себя его привёл скрип калитки. Вбежала Вера, ни слова не говоря, потащила на сеновал. Там со смехом опрокинула на спину, навалилась, принялась целовать холодными губами. Поцелуи её были как укусы.

Семёну было жалко, что она не дала досмотреть закат.

— Ненормальная ты.

— Ага, я — такая, — согласилась Вера и, прижимаясь плотнее к нему, зашептала в ухо просяще и тоскливо: — Сёмушка, ну когда же? Свадьба-то? А? Сём?

Семён вздохнул.

— Выбрала, значит, мужа? — И с неприятным чувством опять подумал, вспоминая, что её поцелуи были похожи на укусы.

— Ага, выбрала.

— И жалеть не будешь?

— Никогда, никогда, — дважды мотнула она головой.

Семён подавил новый вздох, сел. Вера вдруг беззвучно заплакала.

— Чего ты ещё?

— Будто я на смерть тебя волоку. На аркане, — с обидой сказала она. — А мне дома глаза стыдно показывать. Я слышала, как отец выговаривал на днях матери: «Что у них с Сёмкой-то? Гляди, притащит тебе сокровище в подоле…» Так что, Сёма, надо или к берегу, или от берега, в разные стороны…

— Ну ладно, — помолчав, вымолвил Семён. — Сейчас какая свадьба может быть? Давай — осенью.

— Давай, — сказала Вера, по-детски вытерла кулаками глаза. — Так я и дома скажу. И ты своим скажи…

Поговорить об этом с родителями для Семёна было не так просто. Собственно, мать сразу, с полуслова, поняла бы его. Да она, кажется, всё знает, догадывается, хотя никогда ни одним жестом, ни одним словом не показывает этого. Другое дело — отец. Семён знал, что отец не любит его. И сам Семён не любил отца. Они всегда были друг для друга чужими. Почему — Семён понять не мог, да и никогда не пытался разобраться в этом. С тех пор как Семён помнит себя, отец был ему уже чужой. Не было случая, чтобы отец как-то приласкал Семёна, сказал ему дружеское слово. Он всегда проходил мимо Семёна как мимо пустого места. Семён принимал это как должное и платил отцу тем же.