Обольщение красотой - Шерри Томас

Сердце Венеции снова забилось. Сидевшие за столом дружно выдохнули, удовлетворенные этим справедливым, но сдержанным порицанием. Мисс Уандервуд неуверенно улыбнулась дрожащими губами.

— Пожалуй, вы правы, сэр.

Давая понять, что тема закрыта, Кристиан повернулся к Венеции.

— Вы даже не притронулись к креветкам, баронесса.

Это была шутка, предназначенная только для нее, поскольку она ничего не ела, будучи в вуали.

— Я непременно возмещу это упущение, — онемевшими губами отозвалась Венеция.

Тут миссис Уандервуд пожелала узнать его мнение по какому-то вопросу. Венеция повернулась к мистеру Камерону.

— Вы не знаете, мисс Уандервуд направляется в Лондон?

— Нет, на континент, как и я. Мы высадимся в Гамбурге, направимся в Париж и оттуда будем предпринимать поездки в разные места на востоке и юге.

— Она что, серьезно настроена докопаться до личности упомянутой дамы?

Мистер Камерон рассмеялся.

— Я очень удивлюсь, если завтра утром она вообще вспомнит, что у нее была подобная идея.

Тем не менее для Венеции вечер был испорчен. Вторжение реальности оказалось слишком сильным. Если мисс Уандервуд, которой даже не было на лекции, в курсе скандальной истории, рассказанной герцогом, найдутся и другие, кому не понадобятся услуги детектива, чтобы догадаться, о ком он говорил.

С другой стороны, а что, если он узнает, что Венеция — не баронесса, а миссис Истербрук — была не просто в Америке, а в Гарварде, на его лекции?

Интересно, сколько можно жонглировать динамитным шашками, прежде чем они взорвутся?

— Мне очень жаль, дорогая, — сказал Кристиан, как только они оказались в его каюте.

Баронесса обернулась. В электрическом свете блестки на ее вуали мерцали, как крохотные искорки. Но из ее голоса исчезла искрящаяся живость.

— Почему вы извиняетесь передо мной?

— Я огорчил вас.

Он огорчил себя. Выходка мисс Уандервуд послужила суровым напоминанием о том, что его опрометчивые слова распространились далеко за пределы лекционного зала. Но огорчение баронессы оказалось еще острее, если это было возможно, чем его собственное. И, хотя она мужественно продолжала поддерживать непринужденную беседу с мистером Камероном, Кристиан едва ощущал вкус еды, зная, что резко упал в ее глазах.

Она опустилась в шезлонг. Ее поза, напряженная и усталая одновременно, и судорожно сцепленные пальцы говорили, что это не просто огорчение. Она боялась.

— Скажите что-нибудь, пожалуйста.

Она откинула голову назад, словно обращаясь за помощью к небесам.

— Мисс Уандервуд готова потратить собственные средства и время, чтобы докопаться до личности какой-то особы, которую она никогда не встречала и о которой всего лишь слышала из вторых рук. Поразительно. Что такого вы должны были сказать, чтобы возбудить столь неподобающее любопытство?

Ее бесстрастные слова, словно гвозди, вонзались в его сердце.

— Я сожалею. Мне не следовало этого говорить.

— Разумеется. Своими необдуманными словами вы дали основания говорить о неведомой женщине как об абсолютном зле.

Кристиан сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Я сделал это не из злобы, если вас волнует именно это. Я рассказал эту историю не столько для аудитории, сколько в качестве предостережения самому себе.

— Не понимаю.

Чтобы объяснить, ему пришлось бы открыть свою душу как никогда в жизни. Но ему было наплевать на собственное унижение. Единственное, что имело значение, это чтобы она не отвернулась от него.

— Женщина, которую я привел в пример в Гарварде… она и есть мое «где-нибудь еще».

Она вырвала у него руку, но он успел схватить ее за локоть, прежде чем она вскочила.

— Прошу вас, выслушайте меня.

— Боже мой, — сказала она, глядя куда угодно, но не на него. — О, Боже мой.

Если бы он только мог вырвать свое сердце и показать его ей. Но он располагал только словами, неубедительными и бесполезными.

— Дама, о которой идет речь, чарующе красива. В течение десяти лет я был одержим ее красотой. В качестве укора и назидания самому себе я написал целую статью о роли красоты в эволюции. Я, так хорошо понимающий принципы мироздания, не смог тем не менее избежать магнетического притяжения красоты одной женщины.

Ее вуаль трепетала от возбужденного дыхания.

— И что, статьи оказалось недостаточно? Вам понадобилось оповещать об этом весь свет?

— Моя одержимость была бессмысленной, не подвластной рассудку. Мне приходилось держаться подальше от мест, которые посещала она. Если бы я встретился с ней, не имело бы значения, ускорила она продвижение своего мужа к могиле или нет. Я бы с готовностью женился на ней просто для того, чтобы обладать ею.

Ее руки, лежавшие на коленях, заметно дрожали. Кристиан тоже дрожал — но внутри, где страх и сожаление грозили утопить надежды, которые прыгали и резвились, как стая дельфинов возле «Родезии».

— Я долго стыдился этой одержимости, но она присосалась ко мне как пиявка. На этот раз мне не удалось бы уклоняться от общества этой леди — ведь она непременный атрибут лондонского сезона. Я всерьез опасался, что не выдержу и вступлю в отношения, несовместимые с моими принципами и гордостью. — И его сон осуществится, будь он проклят. — Но, поверьте, я не собирался давать ей такую ужасную характеристику.

Она высвободила свой локоть, встала и отошла.

Венеция чувствовала себя разорванной на части, словно одновременно сдетонировали все динамитные шашки, которыми она жонглировала.

Выходит, она не была случайным примером, небрежно извлеченным из копилки его жизненного опыта, чтобы проиллюстрировать взгляды на обсуждаемую тему. Нет, она была проклятием его жизни.

Это не умещалось у нее в мозгу, парализованном потрясением. Она могла только изумляться случившемуся, словно морское чудовище вдруг вынырнуло из пучины, чтобы утащить туда «Родезию».

Он сказал, что ему было девятнадцать лет. Значит, ей тоже было девятнадцать — и, хотя она еще относилась к своему браку со всей серьезностью, ее романтические иллюзии уже разбились о скалу несокрушимого эгоизма Тони. «Один из членов команды Харроу не мог оторвать от тебя глаз. Если бы кто-нибудь вручил ему вилку, он съел бы тебя в один присест», — сказал он однажды.

Наверняка Кристиан играл в команде Харроу. Она была презренным объектом его одержимости. И его спасением — от нее самой.

Венецию охватила паника.

До этого момента можно было вообразить, что Кристиан простит ее маскарад. Но не после того, как он рассказал о своей ахиллесовой пяте человеку, которого он последним на свете посвятил бы в свой секрет.