Молчание посвященных. Эффект бумеранга (сборник) - Александр Звягинцев

– Зачем ты так, папа?

– Кстати, по моему наблюдению, сей коктейль присутствует у многих теоретиков научного коммунизма, что уж говорить об их деточках, этих, «с горящей веселостью глаз». А ты в себе такой пакостной смеси не замечал?

– Не время об этом, папа…

– Другого времени у нас может не быть, Вадька. Смекаю, что ты по прошлой весне в Афганистан напросился, чтобы сжечь там свои наследные комплексы, а?

– Возможно, – смутился сын.

– Я так и подумал, когда твоя мамаша Дора Донатовна расписала мне в красках подробности твоего вояжа на Гималаи!

– На Гиндукуш.

– Один хрен! – отмахнулся отец. – Прошел там «чистилище»?

– Пожалуй, да…

– Значит, могу быть за тебя спокойным – ты с обрыва не прыгнешь?

– С обрыва?

– Мы-то, марксисты, давно уже всех в свинячье стадо сбили, а эти, «с горящей веселостью глаз», ныне стадо к обрыву кнутом гонят – прыгайте, мать вашу, прыгайте! Прыгнут, куда денутся… Сами-то они, попомни, на берегу останутся и новых «с горящей веселостью глаз» деточек себе нарожают. И все опять пойдет по кругу… Грустно, сын!

– Грустно, папа.

– И не потому грустно, что жизнь прошла в доказывании, что дважды два – восемь, не в том дело. Оскотинил нас Вселенский Хам дальше некуда. И мы, грешные, а с нами деточки «с горящей веселостью глаз» не скоро еще облик человеческий примем.

– Мне кажется, что дела не так уж плохи, папа… В конце концов, мы страна поголовной грамотности, у нас мощная наука, древняя культура. Наша интеллигенция не даст…

– Даст! Эта грязная шлюха кому угодно даст! – стукнул кулаком по столу отец. – Ленин когда еще подметил, что русская интеллигенция – говно! Настоящая интеллигенция, она столетиями из всех сословий прорастает. Без сеятеля, сама, как редкостная ковыль-трава. Ее и так крохи на Руси были, а к тридцать седьмому под корень эти крохи выкосили, чтоб они, не дай бог, непредсказуемо в народе не проросли. А та, о которой ты толкуешь, рабоче-крестьянская, она… Сурепка она скороспелая в поле ржи, сорняк зловредный. Сначала в ЧК друг на дружку стучали, потом в КПСС наперегонки перли, а нынче, глянь-ка, кульбит без разбегу – и доллару осанну хором выводят. А чтоб люди добрые не унюхали, как смердят оне, так про «общечеловеческие ценности» туману подпустили.

– Что в них плохого?

– А-а! – отмахнулся старик. – Под кисло-сладким соусом все тот же «Интернационал» бесовский… Вчера мы его штыками да тюрьмами навязывали, сегодня – этими самыми «ценностями». А смысл, сынку, все тот же – не дать русскому человеку с коленей подняться и начать своим умом жить. Знаешь, почему у нас с социализмом пшик вышел? – спросил он свистящим шепотом.

– Хотелось бы услышать от академика Савелова.

– Рецепт социализма наша интеллигенция списала у Европы. Списать-то списала, а съедобного блюда по нему сварганить не сумела. Уж как старалась, а все отдает прелыми щами. У той старой, разночинной, интеллигенции и у твоей, рабоче-крестьянской, один родовой признак имеется: как вглядится она в лик своей Отчизны, так от него, аки черт от ладана. Боится она лика России и духом ее животворящим брезгует. Светом в окошке для нас со времен царя Петра был немецкий бюргер, потом французский буржуа, а теперь вот американский ковбой, у которого «кольт» и одна извилина на двоих с лошадью.

– Суров ты, папа! – улыбнулся сын.

– А ты посмотри, Вадька, с какой прытью нынешние борцы за права человека внушают русским комплекс неполноценности и вселенской вины, как обливают помоями нашу историю?.. Она, видите ли, у русских кровью писана. А у Европы и Америки медом, что ли?.. Испокон веку мало мы себя ценили. Царь Петр, дабы облагородить своих подданных, как прочитал прожженного циника Макиавелли, так сразу поперся к прощелыге Лейбницу. Научи, мол, старый плут, как нам в России немецкий «орднунг» обрести. Что ж, обрели отчасти, да за два века тот «орднунг» интеллигенции так приелся, что она от него, будто спьяну, в ноги к еврейскому лавочнику Марксу бухнулась. Научи, мол, бородатый, как нам твой «кибуц» в наших снегах сотворить. А теперь вот от собственного, российского «кибуца» к «мировому правительству» на карачках ползем. Причешите, мол, хоть вы нас, нечесаных. Уж оно «причешет», не сомневаюсь! Даст бог, миллионов двадцать для самых черных работ оставит. Все, Вадька, к тому идет…

– Сгущаешь краски, родитель.

– «…Ум человеческий смущен, в его глубинах – черный страх, как стая траурных ворон на обессиленных полях», – вновь процитировал тот Гумилева.

– Таков ход истории, и не вина интеллигенции в том.

– Вина! – Старик стукнул кулаком по столу. – Деда твоего вина, моя вина. Ты, мой сын, слава богу, по военной линии пошел – на тебе той вины нет. Твой прадед, предводитель Шацкого уездного дворянства, когда прочитал в «Губернских ведомостях», что интеллигент Гриневицкий со товарищи царя-освободителя Александра Второго бомбой разорвали, заплакал и изрек: «Долго теперь не отцепятся слуги сатаны от России. Долго ей, матушке светозарной, пребывать в корчах адских». Так что, Вадим, ему одному наша интеллигенция служила и служить будет. Ему одному, понял?

– Кому – ему?

– Не понял, что ли, – лукавому! – отрезал отец. – Интеллигенции твоей всегда было плевать с высокой колокольни, из чьих рук бутерброд свой получать, лишь бы слой икры на нем толще был. – Опрокинув в рот очередной лафитник, старик круто сменил тему разговора: – Коль пророков нет в своем отечестве, сынок, – поищи их в чужом. За нас с Донатовной не беспокойся, а себя береги. – Вадим хотел обнять отца, но тот чуть отстранился и продолжил: – С наполненными ветром парусами и горящим взором рвется из гавани в открытый океан юноша. С рваными парусами и потухшими глазами тащится из океана в родную гавань старик… Так или примерно так сказал великий Гёте, мой мальчик.

– Господи, как же ты одинок у меня, папа! – вырвалось у сына.

Отхлебнув из лафитника, старик бесшабашно махнул рукой:

– И все же ты обо мне не тревожься, сынок. В компании с зеленым змием я всегда могу утешиться вечной истиной: по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в полном одиночестве.

– Да, истина эта не нова.

– А я вот углядел, что глаза у тебя, Вадим, волчьи, затравленные… Похоже, на душе кошки почернее моих скребутся?

– С чего ты взял?

– Думаешь, не донесли мне, что ты в госпитале вены себе резал? Не говори мне только, что от взбрыкиваний сумасшедшей Маргошки черные твои кошки.

– «…Летящей горою за мною несется Вчера, а Завтра меня впереди ожидает, как бездна. Иду… но когда-нибудь в бездну сорвется гора, я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна», – вместо ответа сын опять процитировал Гумилева. Из глаз отца выкатились слезы.

– Прости меня за пьяную старческую болтовню!.. – всхлипнул он. – Аз воздам!.. Неужто за дедовский и мой грех верноподданического служения лукавому счет тебе будет предъявлен к оплате?

– Не бери в голову, папа, – у твоего сына своих грехов хватает, – поднялся Вадим. – Однако мне пора.

– Да пощадит тебя бог, мой мальчик! – глухо уронил старик. – Никогда в церкви не был, а тут пойду и на коленях буду вымаливать тебя у бога.

Сын вышел из кабинета, а отец остался сидеть, уставясь мокрыми глазами на тлеющие в камине головешки.

Открыв старый, знакомый с самого раннего детства большой четырехдверный шкаф, Савелов оглядел взором свои вещи. Заботливо вычищенные и выглаженные матерью, они хотя и напоминали ему экспонаты музея, но являли собой зрелище куда более приятное, нежели их с Ритой семейный шкаф, в который одежда была буквально напихана, как сельди в бочку. Конечно, не из прихоти и не в укор жене, часть своего гардероба Савелов держал у родителей. Просто его квартира была значительно меньше, и разместить дополнительно еще один громоздкий шкаф, при этом не ухудшив, по мнению Риты, интерьер, было невозможно.

Переодевшись в цивильное, Савелов снова заглянул в кабинет. Отец сидел в той же позе.

– Прощай, папа! Если в эти дни кто-то будет интересоваться мной – ты ничего обо мне не знаешь. Я у тебя сегодня не был, и связи со мной у тебя нет.

– Ты в чем-то нехорошем замешан, скажи отцу, Вадим? – не на шутку взволновался старик. – Если с тобой что-то случится, я не перенесу этого, сынок.

– И замешан кое в чем, и случиться может всякое – такова моя служба, папа… Не надо наводить обо мне справки. Придет время, я сам дам о себе знать и, скорее всего, заберу тебя и маму в Германию.

– Нет, мальчик мой, – покачал тот головой. – Доре Донатовне самой за себя решать, а твой полоумный отец хочет вскорости на Ваганькове, в семейной могиле упокоиться.

Сына пронзила острая жалость к старику-отцу. Прижав на секунду отцовскую голову к своей груди, он, боясь, что вот-вот разрыдается, как мальчишка, торопливо и не оглядываясь покинул родительский дом.

Стараясь ступать бесшумно, Савелов спустился по парадной лестнице до площадки второго этажа и осторожно заглянул вниз – перед входной дверью на первом этаже, развалившись в кресле и надвинув на глаза козырек фуражки, дремал дежурный милиционер. Из замочной скважины над его головой свисала целая гроздь ключей, а в расслабленной ладони исходила хрипом портативная рация. Савелов замер и прислушался.