Игра с тенью - Джеймс Уилсон

— Что погода улучшилась.

— Почему ты решил, что он не знает?

— Потому что она сказала: «Он будет рад услышать, что все исправилось».

Я на мгновение задумалась. Уолтер был прав, миссис Беннетт действительно так сказала, и теперь, когда я задумалась, это и мне показалось любопытным, хотя сначала я пропустила ее слова мимо ушей.

— Очень ловко, — сказала я. — Так ты скоро станешь полицейским детективом.

Думаю, именно в этот момент я впервые заметила перемену в Уолтере — перемену, на которую, возможно, следовало обратить внимание раньше, потому что все признаки ее наверняка были видны со времени его возвращения из Сассекса. Увидев однажды, я стала замечать эту перемену чаще и чаще. Вместо того чтобы рассмеяться и ответить в том же духе, как он наверняка сделал бы всего несколько недель назад, он промолчал и продолжил смотреть из окна, слегка наморщив лоб от какой-то мысли, которую я даже не пыталась угадать. Не то чтобы он стал холоден и неприступен, нет, — просто наша дружба, с ее привычными поддразниваниями, насмешками и самоиронией, уступила место в его голове чему-то более важному. Признаюсь, на несколько секунд (я не могла бороться с этим тогда и не стану отрицать сейчас) я почувствовала себя уязвленной и брошенной, как ребенок, чей товарищ по играм внезапно повзрослел и оставил забавы. Но почти сразу же этот привкус горечи был смыт приливом радости — разве я не молилась о том, чтобы мой дорогой брат пришел в себя и снова вошел в полную силу? И разве не это происходило теперь прямо у меня на глазах? И разве мы не станем еще более близкими и истинными друзьями?

— Ну, думаю, теперь мы вполне готовы, — послышался у нас за спиной голос миссис Беннетт. Мы повернулись и увидели, что она стоит в дверях рядом с пожилым толстяком в плотном черном рединготе. Он был почти лыс, но с густыми седыми бакенбардами, словно его волосы решили переехать, почти как балкон миссис Бут, с макушки на щеки — от чего получалось странное впечатление, будто лицо его в ширину больше, чем в высоту.

— Дорогой, это мисс Халкомб и ее брат мистер Хартрайт, — продолжила она. — Но вы еще успеете как следует познакомиться.

Она уже двинулась к выходу, но ее муж остался на месте, протянул руку и пробормотал: «Как поживаете?» — глядя ровно посредине между Уолтером и мной тускло-белыми глазами слепца.

Интересное, должно быть, зрелище мы представляли, направляясь к реке: миссис Беннетт, в ярко-красном плаще и с небольшой гитарой, шагала впереди и разговаривала с Уолтером; потом шла я, ни с кем не разговаривая, а просто наслаждаясь солнцем, которое с каждой минутой светило все ярче; и наконец, слуга вел под локоток мистера Беннетта, держа в руках корзинку с продуктами и сверток одеял. Мы добрались до небольшого неопрятного лодочного двора, заваленного досками, стружками, мотками веревки, хрупкой от застывшей смолы; слуга молча скрылся. Миссис Беннетт оживленно беседовала с Уолтером о катерах, яликах и плоскодонках, и рука ее металась, как взволнованная малиновка, когда она подчеркивала свои слова, изображая то мачту, то банку. Ее муле стоял неподалеку, неподвижный, как Будда, и, очевидно, ничего не видел, но слушал с живым интересом. А я отошла в сторону, к скрипучей пристани, чтобы полюбоваться видом.

Даже здесь, так далеко вверх по реке, Темза была усеяна грязью, которую течение выталкивало к столбам пристани, образуя островки. Опавшие листья и пропитанная водой бумага превращались в равнины, а горлышки полузатопленных бутылок походили на горы; в одном месте целая прибрежная полоса получилась из утонувшей кошки, мокрый мех которой стал гладким, как у крысы. Но дальний берег был как другой мир: там, словно экзотический храм, виднелся Палм-хаус, только недавно возведенная в садах Кью новая оранжерея. Свет пронзал его стеклянный купол и прекрасные алые листья растущего рядом американского клена; а позади него, ближе к Ричмонду, видны были окаймленные деревьями холмы и впадины Старого Оленьего парка, которые поднимались, шли вниз и снова поднимались с ласковой правильностью спокойного моря или нежной пастушьей мелодии. Ассоциации с Тернером возникали сами собой: вся эта сцена была как бы зеркальным отражением «Вида на Лондон из Гринвич-парка» — на переднем плане могучая Темза, прародительница нашего величия, теперь превращенная жадностью и корыстолюбием наших дней в вонючую сточную трубу; а идиллический пейзаж вдали, великолепно оживленный сиявшим в ясном небе солнцем, будто показывал нам видения более счастливых дней. Куда сложнее было объяснить, почему я подумала о другой картине, которую видела в Мальборо-хаус. Здесь не было моря, не было фигуры, которая напоминала бы Аполлона или Сивиллу, не было руин. Хотя пейзаж выглядел вполне классическим, у этих буков и каштанов, лощины и луга не было выжженного блеска Средиземноморья; они словно сияли своей тихой пышностью, какую можно встретить только в Англии.

Так почему же они так сильно напомнили мне «Залив Байя» и смутное, тревожное ощущение тайны, сопровождавшее его в моей памяти? Ответ должен был быть где-то близко, но как я ни пыталась, не могла найти его и все еще ломала над этим голову, когда вернулся слуга и объявил, что наша лодка готова.

— Спасибо, Джонатан, — сказала миссис Беннетт.

Она повела нас по двору (к моему удивлению, она, похоже, лично знала всех рабочих и приветствовала их по имени; в ответ они прикладывали грязные пальцы к потрепанной шапке или бормотали: «Добрый день, мадам!»), потом вниз по каменным ступеням. Внизу подскакивал и дрожал на привязи небольшой широкий ялик, уютно уложенный коврами и подушками, с корзинкой посредине и парой весел в уключинах. Она удерживала его, пока Джонатан усаживал ее мужа на носу, потом ловко устроилась на корме, помогла мне сесть рядом и, улыбнувшись Уолтеру, сказала:

— Ну что ж, мистер Хартрайт, дело за вами.

Так начались шесть чудесных часов. Уолтер сел посередине; Джонатан столкнул ялик на воду и остался на ступенях, маша рукой нам вслед (он казался скорее сыном Беннеттов, чем их слугой), пока мы выплывали на середину реки и разворачивались вверх по течению. Для румпеля в лодке места не было, но миссис Беннетт, умело правя привязанной к рулю лентой и выкрикивая команды Уолтеру: «Резче левой, мистер Хартрайт!» или «Думаю, с этим нам лучше не сталкиваться. Может, отдохнете немного, пока мы не пройдем дальше?» — провела нас целыми и невредимыми мимо вереницы барж и кормы кряхтевшего угольщика, рядом с которым нас стало трясти и мотать на волнах. На мгновение нас накрыла полоса черного дыма из его трубы, что нависала над водой, закрывая небо и заслоняя солнце, так что был виден лишь бледно-серебристый диск; но потом дым развеялся так же быстро, как утренний туман, и мы вышли в иной, солнечный мир, который я видела с лодочного двора.

Мы, конечно, не могли далеко уплыть от безобразия современного мира: оно напоминало о себе беспрерывным движением на реке, обломком коробки из-под сигар, бившимся о борт лодки, рядами угрюмых домишек, тянувшихся по северному берегу. Но мне кажется, что в те часы они перестали быть основной реальностью. Мы плыли, будто зачарованные, убаюканные ритмичным поскрипыванием весел, наслаждаясь видом безумных сплетений корней или готическими руинами старого гнезда лысухи, молча, думая каждый о своем, и внешне эти мысли выражались только задумчивыми улыбками на наших лицах. Кажется, я даже задремала, хотя и не знаю, надолго ли; я смотрела, как мистер Беннетт с восторгом погрузил руку в воду за бортом — словно, водя пальцами по воде, он мог чувствовать цвета, которых не видел. Вдруг мы резко остановились, Уолтер закрепил лодку у нависшей скалы, а миссис Беннетт открыла корзинку со словами:

— Надеюсь, вы любите холодный пирог с телятиной, мисс Халкомб?

— Да, — ответила я. — Да, конечно.

Она достала белую скатерть и постелила ее, все еще сложенную (расправить было негде) у наших ног.

— Я подобрала меню не просто так, мистер Хартрайт, — сказала она. — Вы не можете пойти на пикник с Тернером, но вы хотя бы узнаете, каково это было на вкус. Пироп — Она начала вынимать блюда, одновременно называя их. — Говядина. Курятина. Салат, срезанный сегодня утром, поверите ли, в нашем собственном парнике. Хлеб. Клюквенный пирог. Тогда был земляничный, конечно, но сейчас, увы, уже осень.

На этих словах в ее голосе послышались серьезность и грусть, которых я раньше не замечала, и мне показалось, что она думает: «Не только осень года, но и осень жизни».

— Клюкву я тоже люблю, — сказал Уолтер.

Она не ответила, лишь покачала головой; поняв, что он не развеет ее меланхолию шутливым тоном, он подошел к делу по-другому и попытался отвлечь ее прямым вопросом:

— Как вы познакомились с Тернером?

— О, его дядя был мясником в Нью-Брентфорде, — сказала она, и я сразу поняла, что эта тема была близка ее сердцу, потому что голос ее оживился и стал легким, — мистер Маршалл. — Она покачала головой и улыбнулась. — Я все еще помню его. Тернер жил у него ребенком, кажется, и потом продолжал его навещать. Мы жили неподалеку, мой отец был священник, — тут она улыбнулась и кивнула мистеру Беннетту, который таинственным образом почувствовал это (а может, он просто предвидел ее следующие слова) и тоже кивнул, — как мой муж, и неплохой живописец-любитель. Он встретил Тернера как-то раз, когда они оба рисовали у реки, и сразу увидел, что тот был гений, но друзей ему не хватало.