Тореадоры из Васюковки - Всеволод Нестайко

И еще я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?» И хотя я не знал, но почему-то решил, что наверно, умеет.

Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытягивать, крутя двумя руками ворот. Я сначала смотрел, потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо всё равно не видит!» — и сказал:

— Давай помогу.

Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы начали крутить вдвоём. Мы крутили так рьяно, что ведро качалось там, в глубине, стукалось о сруб, и слышался бесконечный плеск, как в водопаде. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы взглянули друг на друга и засмеялись.

— Давай еще.

Мне было очень весело вот так вдвоём крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жалко, когда вёдра уже наполнились.

Она прицепила их на коромысло, взяла на плечи и пошла пошатываясь. Где-то в глубине шевельнулась у меня мысль: надо было ей помочь, поднести хоть до ворот. Но на это уже у меня не хватило пороха. И я лишь молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже за мотоцикл с коляскою.

«Прощай, Ганя! Может, мы и не увидимся больше… И ты всю жизнь будешь вспоминать эту нашу встречу у колодца… Ой! — вспомнил я внезапно. — Кукурузо же нытиков просил привезти. А скоро же магазин закроется».

И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: «Ой! У меня денег ни копейки. А нытик девять копеек сто грамм! Что делать? Когда мать или отец придут, продмаг будет закрыт».

Гребенючка уже входила в свою калитку.

— Гр… Гр… Ганя! — позвал я, едва не впервые называя её по имени.

Она покачнулась и даже выплеснула воду от неожиданности.

— Ганя, — подбежал я к ней, — подожди! Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мама с работы придет, я сразу отдам.

— Зачем? — лукаво посмотрела она на меня. — На папиросы? Да? На папиросы?

— Да какие там папиросы? Очень надо… Я на рыбалку на ночную иду. Крючков купить, а то сельмаг закрывается. Честное слово, отдам. Одолжи.

— Только у меня девять нету, у меня пятьдесят копеек целых. Мама на книжку дала. Ох, хорошая книжка продаётся!..

— Да я сдачу принесу. Я быстро.

— Подожди, я вынесу.

Короче говоря, нытики я купил. Гребенючке сдачу отнес, а когда мама пришла, и долг отдал. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила.

Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе велит мама!

Еще и еды напаковала целый мешок — будто я на месяц уезжаю путешествовать.

И когда зашло солнце, я отправился. По дороге в сенях прихватил длинную веревку, на которую мама когда-то привязывала бычка. «Кто знает, может, придется связывать, так чтобы было чем», — подумал я, ощущая при этом холодок в животе.

Глава 20

«Руки вверх»

Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс в воде возле берега. Торчал, наверно, давно, потому что уже посинел, как бузина, и стучал зубами.

— Нечего сказать, спешишь ты, как свёкор пелёнки стирать. Я уже думал, что ты совсем не придешь, — сердито пробормотал он, но я видел, что он прячет радостную улыбку. Он всё же боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.

Кукурузо вышел из воды и начал размахивать руками и приседать, согреваясь. Потом спросил:

— Ну как там? Что нового? Как мой дед? Еще в милицию не заявил.

— Да ты что! Сидит себе спокойненько и косу клепает. О тебе и не думает.

Кукурузо нахмурился. И я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверно, казалось, что он уже долго-долго на этом острове, а оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.

— Ну и правильно. Ну и хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой… И всё будет хорошо, — бодро говорил он, но в голосе слышались печаль и тоска. Кому же хочется, чтобы его все забыли!

Я вытащил мешочек с нытиками и протянул ему.

— О! Всё же привез! Спасибо! Так соскучился — и он сразу впился зубами в нытика.

— Ну, а ты что делал? — спросил я.

— Да что, рыбу ловил и просто так…

— Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?

— Нет, не пишу, — легкомысленно произнес он, жуя нытик. — Бросил. Это же всё равно, что уроки готовить. Разве я для этого на необитаемый остров забрался.

Я ничего не ответил: я же знал, что там — в дневнике.

— Слушай, давай в чижа сыграем. Я так давно не играл! — попросил неожиданно Кукурузо.

— А что, можно, — согласился я.

И старые стреляные селезни, лупоглазые лягушки, пугливые камышовки, и другие жители плавней впервые в своей жизни услышали удалое и протяжной:

— Чурки-палки-наковалки накую-ю-ю…

Дотемна играли мы с Кукурузо. Прекратили только тогда, когда уже ни чижа, ни палки не было видно.

Еще во время игры, чем больше темнело, тем больше беспокойство охватывало меня. Я, конечно, старался не показывать его Кукурузо, но с каждой минутой что-то всё больше не давало покоя.

А когда совсем стемнело, я уже был, как это говорят, готовый: едва сдерживался, чтобы не стучать зубами.

— Ну поехали на Высокий, — сказал Кукурузо. Он вытащил из шалаша ружьё, зарядил.

Мы сели в лодку. Кукурузо на носу с ружьём, я грёб. Ночь, как на зло, снова была облачная, беззвездная, будто кто-то накрыл землю черным полотном.

— Значит, план такой, — шептал Кукурузо. — Я с ружьём, ты — с фонариком. Я говорю: «Руки вверх», ты в это время светишь фонариком и кричишь: «Товарищ Валигура, заходите справа! Николай Иванович, заходите слева!». Чтобы он думал, что нас много. Так даже настоящие пограничники делают, когда задерживают шпиона.

— А… а что мы потом делать будем? Когда задержим его? — поинтересовался я.

— Как — что? Передадим в милицию. Валигуре передадим.

— Так, значит, ты свой остров покинешь и не будешь больше Робинзоном? Раскроется же всё.

Ох, и зачем я это сказал!

— Нет, ни в коем случае! — решительно прошептал Кукурузо. — Я остаюсь на острове. А ты повезешь его в милицию.

Мне стало совсем плохо. Я едва не выпустил весло из рук.

— Да что… да как… да ну… — залепетал я.

— Подумаешь! Отвезешь к милиционеру, товарищу Валигуре. И всё.

— Да Валигура же еще и спрашивать будет, — чуть не заплакал я. — Что же я с этим ворюгой делать буду ночью один? Он же меня придушит.

— Не бойся! Я тебе дам ружьё. Потом привезешь.

— Н-не надо. Н-не давай! — теперь уже я решительно прошептал. — Я б-боюсь. Я ружья боюсь еще больше, чем Кныша. Случайно выстрелю, убью его, и меня тогда расстреляют.

Я уже окончательно понял, что у Кукурузо никакого плана не было. Он всё продумал только до того момента, когда скажет: «Руки вверх!» — и Кныш встанет, шатаясь, с поднятыми руками. А дальше, оказывается, всё должен делать я. Дудки!

— Нет! Так не будет! Я один Кныша не повезу, как хочешь.

— Да хватит уже! До села вдвоём довезем, а потом я вернусь. Вот нюни распустил! Не знал я, что ты такой боягуз!

Мне стало стыдно. Кукурузо всё-таки был намного храбрее меня. Иш, как держится уверенно!

Мы пристали к Высокому острову. Минуты две сидели в лодке тихонько, затаив дыхание, — прислушиваясь, нигде ни звука. Бурмило нет (лодки не видно). Послушался таки Кныша, остался дома, чтобы не мешать…

Загнали мы свою лодку в камыши, замаскировали. Сами залезли в кусты на берегу — я с одной стороны тропинки, что к озеру ведет. Кукурузо — с другой. Теперь нам оставалось одно — ждать, долго ждать, может, даже целую ночь, до самого рассвета, пока приедет Кныш.

— Спать нельзя. Ни минуты. А то как начнем клевать носом, разморит, — будем, как мокрые куры, и ничего не получится, — тихо сказал Кукурузо.

— Твоя правда, — вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать

Я широко открывал глаза, всматриваясь в темноту, в которой едва-едва можно было различить на фоне неба очертания камышей, но глаза сами собой закрывались, и приходилось то и дело их протирать.

Наверно, нет ничего тяжелее, как не спать, когда хочется спать. И, наверно, нет более длительных минут, чем эти минуты полусонного ожидания в темноте.

— Не спи, а то прозеваем, — шипит из кустов невидимых Кукурузо.

Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Но разве с ним прозеваешь, с таким упорным? Неужели он и правда не боится?

Воображение рисует мне страшные картины: Кныш, хищно оскалившись, бьёт меня весло по голове, потом кидает в речку, я глотаю воду, задыхаюсь-задыхаюсь, водоросли опутывают меня и… Мне даже и правда стало тяжело дышать. И зачем мы ввязались в это дело? Действительно, невесть что может быть. А что, если случится то, что я только что представлял? Это еще хорошо, если найдут наши тела. Тогда будут шумные похороны, с музыкой, с речами.

Хоронить будет вся школа, всё село. Все будут плакать. И Гребенючка, размазывая слёзы по щекам, проговорит: «А я же видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый — помогал мне вытащить воду из колодца. И Ганей называл. Я еще девять копеек одолжила. Если бы знала — я бы ему пятьдесят отдала насовсем. Какой был мальчик!».