Пасть - Виктор Точинов

Ждали, хотя и не могли объяснить причины ни себе, не другим. Просто люди, перешагнувшие через столько трупов, приобретают чутье особого рода, интуитивно чувствуя легкий аромат приближающейся смерти…

Генерал молчал. Потом, после паузы:

— Что-нибудь оставил? Письмо, записку?

Капитан молча вынул и положил на стол четвертушку бумаги. Генерал недоуменно изучал ровные строчки.

— Стихи? — Генерал слабо разбирался в поэзии. — Свои? Переписанные?

Капитан пожал плечами. В его работе литературные познания не требовались.

— Чушь какая-то… — протянул Генерал. — Никакого отношения… На первый взгляд. Что такое: “болота дней непониманье…” Ахинея, хоть бы запятые ставил…

— Код? — предположил Капитан не слишком уверенно. Генерал покачал головой.

— Но что-то же он хотел сказать… Или кому-то намекнуть, не обязательно нам. Так… Вот что: ты со своей девушкой, с Мариной, под какой легендой встречаешься?

— Командированный, из Новосибирска… Военный завод. В любой момент могут отозвать обратно.

Мало, конечно, приятного, когда твоя личная жизнь под таким микроскопом. Но служба есть служба, он и сам изучает внеслужебные контакты сотрудников. Точнее, изучал. Пока на такие штудии Оставалось время.

— Хм… удобная легенда… — По тону Генерала было непонятно, одобряет он или осуждает. — Тогда так: перепиши, дай ей посмотреть. Дама образованная, университет оканчивала — может, опознает, откуда списано. А то в книжке перед этими виршами или сразу после может какой отрывок идти… с намеком.

Генерал помолчал. Он занимал голову идиотскими стихами по одной-единственной причине — не допустить туда простую мысль: как они справятся без Доктора? Эскулап, конечно, талантище, но в некоторых областях не силен; остаются спецы, ломающие головы над отдельными кусочками проблемы в нескольких разбросанных по городу точках, есть среди них молодые, хваткие, не бессребреники шестидесятых — а жаждущие подороже продать свои умные головы…

Но они не знают всего, уж тем более самого главного — об источнике исследуемых тканей и сывороток, и вводить в курс дела надо осторожно и долго, чтобы втянулись, чтобы не было, как… Генерал оборвал свою мысль: Эскулап справится, большая часть дороги пройдена, Эскулап, конечно, справится… Успокаивал сам себя — получалось плохо. Сказал совсем не в тему, просто чтобы отогнать мрачные мысли:

— Кстати, о Марине… Ты жениться, часом, не собираешься? Возможно, тебе, командированный ты наш, придется из Новосибирска сюда переехать. Не пойми меня неправильно, но из Конторы тебе надо уйти. По крайней мере на время охоты. Пока не закончится вся нынешняя свистопляска. Я же сам вижу, что ты разрываешься; и обязанности в Лаборатории придется передать другому человеку, кандидатуру подберем вместе. Получишь свободу рук и действий. Ну а деньги, сам понимаешь, останутся те же, даже побольше — надбавка за полевые условия. Нужно какое-то прикрытие, а тут легенда готовая, обкатанная, с нами никак не связанная… А закончим дело — разведешься и уедешь в Новосибирск. Если, захочешь. Потому что, сдается мне, работы за этими стенами нам надолго хватит. Как перспектива?

Перспектива Капитана не порадовала. Тут ему не просто руки развязывают, его и от Лаборатории дистанцируют, и если он, зачищая концы, крупно ошибется — спишут в расход легко и просто. И без ущерба для репутации. Мы такого не знаем. Маньяк-одиночка,

— Не грусти, — словно прочитал его мысли Генерал. — Это пока так, только наметки. Пошли лучше на Эльдаровича глянем. В последний раз. Может, заметим что необычное.

Необычного ничего не было. Труп как труп. Вчера живой, а сегодня мертвый. Ничего особенного, обычная смерть. Проблема не в наличии трупа, а в отсутствии в Лаборатории живого Доктора. А мертвых тел они навидались. Не о чем было говорить и раздумывать. Капитан подумал только о том, что уж если приспичит стреляться — так только из калибра 6.35 и только в рот, как Доктор. Из соображений эстетики. Крохотная пулька остается в голове, не пробив изнутри череп. Мозги не загаживают половину комнаты, и божедомам работы меньше, дабы привести в достойный вид для похорон…

Словом, эстет был покойный, самый настоящий эстет…

На лабаз старик взобрался за час до заката. Впрочем, в июне под Ленинградом (он называл город только так — по старинке) закаты понятие относительное. Темнеет неохотно, словно кто-то медленно, капля за каплей, капает черную тушь в ведро с водой…

Он сидел неподвижно, положив рядом ружье со взведенными курками — старая двустволка-горизонталка, еще курковая, подарок от командования к двадцатипятилетию службы. На самом деле ружье можно было смело считать Одноствольным — левый ствол из четырех выстрелов давал три осечки. Что-то случилось с механизмом, что-то износилось за долгие годы, а разбирать и чинить сейчас времени не было. Патроны, снаряженные волчьей картечью, он вложил в оба ствола — вдруг и левый выстрелит. Сидел, ждал. Темнело.

Дневные звуки смолкали — их не замечаешь, пока они есть, но стоит им исчезнуть — тишина давит, обманчивая ночная тишина, состоящая из тысяч звуков-фантомов, звуков-призраков…

…Затихало чоканье дроздов, мелкие пичуги испускали последние трели — и замолкали до утра. С тоненьким цвиканьем протянул низко над мелколесьем вальдшнеп — летали еще последние. Зря, брат, стараешься, подумал старик о нем сочувственно, не найдешь уже себе самку, все на гнездах, яйца насиживают! Над головой, высоко в ветвях ольхи, захлопало, заворочалось — устраивались на ночлег вороны.

Все шло как обычно, как в ожидании многих ночных охот в его жизни… И все совсем по-другому. Впервые он охотился в шестьдесят восемь лет, и впервые сердце при этом стучало так — не бойким перестуком, в радостном возбуждении скорой схватки и, даст Бог, победы, нет, сердце билось тяжело, и неровно, словно задумываясь на мгновение после трех-четырех ударов — продолжать или бросить смертельно надоевшее за долгие десятилетия занятие. Он привык к такому в последний год, даже и не задумывался сходить к врачу, сделать кардиограмму — сколько отмерено, столько отмерено, лучше дожить и умереть в своем доме, а не на казенной больничной койке.

Стрелки командирских часов крохотными светляками ползли к полуночи. Рваным зигзагом прочертила темноту летучая мышь — он вздрогнул, оторвавшись на мгновение от напряженного высматривания. У воронки — ни звука, ни шевеления. Но он чувствовал — если гости и будут, то скоро, в течение ближайшего часа. Под утро на таких охотах дичь является редко. Но бывает всяко.

Издали покатился разнокалиберный перелай собак. Старик насторожился, прислушался — в поселке кого-то или что-то учуяли. Со стороны Редкого Кузьмина, из-за ограды одной из вилл, откликнулся мощный, басовитый голос — гавкнул раза три и замолк, не желая участвовать в плебейской сваре.