Под чужим именем - Виктор Михайлов

Никитин лежал на спине, смотря вперед бессмысленным, невидящим взглядом. Около него сидел дежурный врач. Врач был молодой, случай ретроградной амнезии был первым в его, пока еще недолгой практике, и его чрезвычайно интересовало течение этой редкой болезни.

— Вы меня слышите? — спрашивал он больного.

— Да…

— Вас зовут Степан Федорович? Я говорю, Степан Федорович, не так ли? — настаивал врач.

— Да…

— Вы, Степан Федорович, женаты? — и после паузы: — Как ваша фамилия?

— Доктор, я устал… спать хочу, — вяло сказал больной.

Резко отодвинув стул, доктор встал, а старик отскочил от двери и, увлекая за собой Клаву, на цыпочках, с необыкновенной для его возраста прытью, помчался по коридору.

На этот раз провожать старика до ворот не было необходимости: он мужественно переносил несчастье своего друга и бодро вышел из больницы.

Около больницы старик взял такси и поехал в центр. Здесь, не отпуская машину, он зашел в гастроном, купил бутылку шампанского и поехал на окраину, где в маленьком домике родителей жены жил Саша Елагин.

Не доезжая двух кварталов до домика Елагина, Гуляев расплатился с шофером и пошел пешком.

Елагина дома не оказалось, словоохотливая соседка сообщила старику все новости:

— Варю сегодня утром отвезли в родильный, а Саша сам не свой, очень волнуется и все около родильного петляет…

Поблагодарив соседку за сведения, старик направился к родильному дому. Совсем стемнело. Порывом налетел ветер и затих. Где-то далеко-далеко мелькали редкие вспышки молний.

Было восемь часов вечера, когда в палату № 7 с большим пухлым портфелем в руке вошел главврач больницы. Дежурная сестра, задремавшая в кресле подле больного, вскочила испуганная и долгое время не могла понять того, что говорил ей Станислав Николаевич:

— Да вы что, матушка, того-этого, белены объелись, что ли?! В третий раз я вам говорю: пойдите в коридор, сядьте у двери и никого не пускайте в палату, я хочу осмотреть больного. Понятно?

— Понятно… — виновато проронила сестра и вышла в коридор.

Закрыв дверь испытанным способом, засунув ножку стула в дверную ручку, Станислав Николаевич достал из портфеля одежду и обувь Никитина и шепотом сказал:

— Ну, батенька, девятый час, торопитесь.

Никитин оделся в течение нескольких минут, сердечно пожал руку старого врача, поблагодарив его за помощь, погасил свет в палате, открыл окно и легко выпрыгнул в парк.

Станислав Николаевич, убедившись в том, что его «пациент» благополучно выбрался, тихо закрыл окно. По совету Никитина засунул в опустевший портфель подушку и, не зажигая свет, вышел в коридор. Дежурной сестре он сказал:

— Больной в тяжелом состоянии. Сидите здесь и никого не пропускайте в палату. Ваша фамилия Анисимова? Так вот, товарищ Анисимова, персонально вы отвечаете за жизнь больного. Полный, того-этого, покой. Да-с, покой и изоляция, — закончил главврач и удалился к себе в кабинет.

Сначала Сашу Елагина попросили вежливо уйти из родильного дома, потом он всем так надоел своим нетерпеливым волнением, что его, не стесняясь, выгнали.

Елагин постоял, подумал и медленно побрел в сторону ближайшей закусочной выпить кружку-другую пива. А спустя несколько минут в родильный дом пришел Гуляев.

Узнав, что Елагин не так давно ушел, и решив, что они в этой непроглядной тьме разминулись, он опять пошел к дому Елагина. Соседка, сидевшая на скамейке, узнала его. В окнах дома было попрежнему темно, за воротами овчарка, учуяв чужого, подняла неистовый лай.

Старик попросил соседку передать Саше Елагину бутылку вина вместе с его поздравлением:

— Пусть выпьет за здоровье новорожденного! — сказал он и пошел прочь.

Охватившее его беспокойство заставило двигаться быстрее, он очень торопился и через пятнадцать минут уже подходил к своему дому на Вольной улице.

У Бодягиной было повышенное кровяное давление, поэтому с мокрыми компрессами на голове и на сердце, отодвинув к стене бумажные цветы, она лежала на кровати, точно покойница, убранная цветами ядовитых расцветок.

— Анитра Лукьяновна, — сказал старик, — я заболел, у меня, очевидно, лихорадка — озноб такой, что не могу согреться. Я затоплю печь.

В середине июля, в такой душный день, когда вот-вот разразится гроза и даже птицы изнемогают от зноя, топить печь было безумием, но Бодягиной сейчас было все равно, она махнула рукой, и старик поднялся на мезонин.

На этот раз ставни в окнах мезонина были закрыты наглухо. Весь дом, погруженный во тьму, покосившийся и потемневший от времени, выглядел зловеще. Вдруг из трубы вырвался сноп искр и повалил густой дым.

Через полчаса старик с чемоданом в руке спустился по лестнице и вышел на улицу. Осмотревшись по сторонам, он быстро пошел вниз к реке.

Трудно было что-либо различить в окружающей темноте, но, напрягая зрение, старик пристально всматривался вперед, часто останавливался, прислушиваясь, и быстро шел опять.

Услышав позади себя шаги, он остановился и сел на чемодан, обмахиваясь платком. В вспышке молнии Гуляев увидел идущего человека. Человек прошел мимо. Старик подождал, пока шаги его удаляясь не затихли, и медленно, чтобы не нагнать незнакомца, направился в том же направлении.

Мария Сергеевна была одна. Мишка гостил у тетки Ксении, а Петра полчаса тому назад вызвали в управление. Перед уходом краткий разговор по телефону заметно встревожил Шаброва. Беспокойство мужа передалось Марии.

Она сидела за своим рабочим столом. В мягком свете зеленого абажура настольной лампы лежал перед ней томик Лермонтова. Глаза ее скользили по строчкам стиха, но мысли были далеко.

В тревожном предчувствии Мария прислушивалась к редким шумам с улицы. Вот кто-то быстро прошел мимо окна. Протяжный, мелодичный гудок пассажирского пароходика прозвучал где-то далеко внизу на реке. Урча и громыхая кузовом, прошла грузовая машина, вместе с ней пронеслась мимо песня — звонкие девичьи голоса пели «Молодежную». Это дневную смену с «Красного металлиста» отвозили в заводской городок. «Стало быть, десятый час, — думает Мария, — а на улице темень такая, что хоть глаз выколи».

Тихо. Слышно, как в комнате громко тикает будильник. И беспричинная тревога Марии сливается воедино с этой настороженной тишиной.

Вот опять шаги, их слышно издалека, позвякивает железная подковка на каблуках идущего, ближе, еще ближе, и шаги затихли у дома. Когда Мария встала и набросила на голову косынку, раздался легкий стук, в дверь.

Марию Сергеевну срочно вызывали в ОСУ.

Когда Мария свернула с Первомайской улицы на Гвардейскую, где помещалось управление, на противоположном углу она увидела, как ей показалось, мужа — он курил, и папироса в непроницаемой тьме вспыхивала красным колючим огоньком. Шабров не курил, поэтому было мало вероятно, чтобы человек с папиросой был именно он. Кроме того, кто же, как не муж, мог вызвать ее в ОСУ?

Открыв дверь кабинета полковника Шаброва, Мария увидела незнакомого полковника, седого человека в очках. Он поднялся ей навстречу и, протянув руку, представился:

— Полковник Барыбин. — И добавил, разглядывая ее внимательным, участливым взглядом: — Садитесь, Мария Сергеевна.

Мария села в предложенное кресло. Полковник открыл папку, на которой Мария успела прочесть: «Дело начальника ОСУ полковника Шаброва П. М.».

— Вы, Мария Сергеевна, написали письмо в Городской комитет партии, — начал полковник. — Это письмо было направлено в парткомиссию политотдела окружного военного стройуправления. Комиссия поручила мне разобраться в этом деле.

Мария почувствовала, как краска горячей волной заливает ее лицо. Она думала, что, получив ее письмо, Роман Тимофеевич вызовет Шаброва, побеседует с ним, развенчает Вербова, поможет ей оторвать мужа от этого пошляка, внесшего разлад и беспокойство в их дружную, спаянную семью, а получилось… «Дело полковника Шаброва».

Точно прочитав ее мысли, полковник заметил:

— Вы не думайте, Мария Сергеевна, что мой приезд связан только с вашим письмом. Парткомиссия политотдела имела несколько сигналов партийной организации о неблагополучии в управлении, о доверчивости и самоуспокоенности начальника ОСУ.

— Я люблю мужа, — сказала Мария и, разглядывая пестрый узор косынки, как бы увидев его впервые, добавила: — Петр Михайлович — сильный человек, и не знаю… Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что у него хватит и силы и мужества…

— Мне думается, что мужества у полковника Шаброва хватит. Труднее… — начал было полковник и нерешительно замолчал. Но, почувствовав на себе пытливый и тревожный взгляд Марии, закончил: — Труднее будет ему правильно оценить ваш поступок.

— Я не только жена. Прежде всего я член партии. Наконец мое письмо не было направлено против мужа. Я боролась за человека, за отца моего ребенка, которого люблю и уважаю.