Нераскаявшаяся - Анн Бренон

Фелип потянул своих товарищей за рукава, побуждая их убраться куда–нибудь подальше.

— Пойдемте, вряд ли эти люди способны по достоинству оценить мое общество, если меня узнают!

Отойдя в сторону, под липы, в тени которых находился загон для коз, теперь уже пустой, добрый человек спросил своих друзей с легкой иронической улыбкой:

— А вы? Вы их узнали? Это ведь те самые благочестивые братья–проповедники, которые продают папские индульгенции!

— Конечно, я их узнал, — воскликнул Пейре. — Я их уже встречал в Аксе, всего лишь несколько дней назад. Я даже сам дал им денег за эти индульгенции. Они говорили, что собирают деньги на паломничество за море, и это хорошо для спасения души…

— Это все потому, что ты слишком добрый и наивный, Пейре, — вздохнул Фелип. — И ты думаешь, что это хорошо? Как будто можно купить или продать место в раю. Вы разве не понимаете, друзья мои, что вся эта мелкая торговля организована только для того, чтобы наполнить кошелек Римской Церкви, еще больше обогатить богатых прелатов и упрочить их власть? Неужели ты хорошо не расслышал, Пейре, как эти самые доминиканцы говорили, что деньги, которые они собирают, идут на вооружение войск, отправляющихся за море? Неужто вы думаете, что помогая убивать других людей, мы заслуживаем прощение Того, кто сказал «Не убий» и «Возлюби врагов своих»…

Бернат откровенно рассмеялся и стал убеждать Пейре заодно попросить благословения у папы. Дюжий пастух, чувствуя себя очень пристыженным, тоже решил посмеяться вместе с товарищами, и воскликнул, обрадовавшись, что, наконец, нашел повод уйти от неприятной для него темы:

— Я предлагаю нам всем пойти куда–нибудь поесть. Вчера вечером я ночевал у своего шурина, Бертрана Пикьера, но не могу сказать, чтобы меня там очень хорошо приняли…

— Если они плохо тебя приняли, когда ты был один, — засмеялся Фелип, — то что бы они сказали, если бы мы ввалались туда втроем! Но мы можем пойти в таверну по дороге на Вернет. Мы останавливались там прошлой ночью, Бернат и я. Вы оба сможете найти там любую еду по вашему вкусу. Что касается меня, то вы все прекрасно знаете, что я не ем животной пищи, а предпочитаю другую. Но если там ничего такого не будет, то не страшно, лишний день поста на хлебе и воде мне вреда не причинит…

— Даже и не думай о том, чтобы сидеть из–за нас на хлебе и воде, — ответил Пейре. — Но мы будем предусмотрительны, и пойдем вначале купим рыбы…

На обочине дороги, уходящей вправо, на Кверкорб и Плантаурель, расположенная как раз на таком месте, откуда не видно уже было ни высокой церкви дю Меркадаль, ни городских домов, теснящихся за стенами, прямо перед спуском в долину Вернет, стояла харчевня посреди лужаек с густой травой, где за загородкой одиноко спали несколько овец. Солнце уже стояло в зените и жарило во всю, а из харчевни доносился шум и громкие возгласы. Несмотря на этот шум, полумрак переполненной людьми залы показался трем путешественникам привлекательным.

Разнообразная варварская животная еда, жирная и сытная, варилась и тушилась здесь в больших котлах. Пейре попросил сковородку, поджарил рыбу и вернулся к своим товарищам, сидевшим на краю большого стола. Там уже ходил по кругу кувшин с вином. Улыбающаяся женщина поставила перед Бернатом большой круглый хлеб. Когда юноша вытащил нож, чтобы разрезать хлеб, Фелип, привстав, взял в руки хлеб и нож. Склонившись над столом и повернувшись спиной к залу, молодой монах, переодетый в пастуха, обернул хлеб в салфетку, и, держа его на весу возле плеча, благословил согласно ритуалам своей Церкви. Все произошло очень быстро, с едва видимыми жестами, со словами, сказанными шепотом, не перекидывая край салфетки через плечо, без проповеди. Потом Фелип разрезал хлеб и раздал его своим друзьям.

— Benedicite, senher, благословите, господин, — прошептали Бернат и Пейре.

— Пусть Бог благословит вас, — кротко ответил добрый человек.

Потом, улыбаясь, он отдал нож Бернату. Когда трое друзей подняли свои кубки с вином и выпили, то повернулись к своим соседям по столу и присоединились к их разговорам о торговле и прибылях. Пейре тут же ввязался в спор, который в данное время занимал все умы, высказывая мнение знатока, недавно прибывшего с пастбищ Тортозы. Что он думает об этой новой испанской породе овец, которая недавно появилась у нас? Бараны и овцы имеют довольно мелкую статуру, зато у них необычайно мягкая, очень хорошая шерсть: она густая и курчавая, но ведь и удивительно короткая для стрижки. Она, конечно, деликатная, но как ее чесать? Может, как лен или коноплю? Как женщины будут прясть ее на своих прялках? Ведь нить должна быть достаточно длинной. Нет, воскликнул сосед Пейре, эти мериносы, или как их там называют, никогда не приживутся у нас!

— Говорят также, — заметил Пейре, что эти овцы дают мало молока. Как только у них отнимают ягнят, большинство тут же прекращает доиться. Красивая шерсть — это еще не все, тем более, что ее так трудно прясть. Сыры, особенно зимой — это немаловажная вещь в нашей бедной жизни. Что до меня, то я уже начал их делать. Как только закончится ярмарка, я поднимусь на свои летние пастбища на горе д’Астон, и гляну, как там мои сыры. Так что эти мериносы не чета нашим овцам, поверьте мне!

Сын Белибастов из Кубьер, которому вообще–то следовало соблюдать инкогнито и помалкивать, все же не удержался, чтобы не вставить и свое веское слово:

— Хорошая порода овец должна давать и шерсть, и мясо, и молоко. Иначе, как тогда людям жить?

Закончив трапезу, трое друзей отправились на берег Тоуйре вдоль по дороге, ведущей до самих блистающих на горизонте Пиренеев, по дороге, то утопающей в тени зеленых садов, то освещаемой лучами послеполуденного солнца. Пейре, Бернат и Фелип шли, вежливо приветствуя встречных, которых встречали на дороге и в садах, обмениваясь несколькими словами то с одним, то с другим. Мало–помалу дорога пустела, а сады сменялись полями и лугами. У излучины реки под обрывом, в тени растущих купами гибких верб, молодые люди уселись на траву, положив рядом свои посохи. Над ними высился город, окутанный радостным и возбужденным гулом. Настало время долгожданного отдыха и развлечений, как и пристало на ярмарке. Но трое друзей сохраняли серьезное выражение лиц.

Сначала Филип де Кустаусса сообщил, что в прошлом месяце в Верльяке возле Теску, на границах Кверси, был крещен Рамонет Фабре.

— Я сам ходил за ним во Флёранс, Гасконь, где он заканчивал свой период испытаний. Мы вернулись вместе, и я проводил его к нашему Старшему, Пейре из Акса, в дом Пейре де Клайрака, возле Теску. Это Старший его крестил. А мы помогали, Пейре Санс и я…

Бернат, немного помолчав из вежливости, обернулся к своему другу Пейре. Ему не терпелось заговорить о Гильельме:

— Значит, Пейре, ты видел свою сестру. Ну и как она?

Пейре попытался вложить в свой ответ всю горечь иронии, не в силах скрыть одолевавшие его чувства:

— Очень хорошо! Настолько хорошо, насколько можно жить с кровоподтеками на руках, с синяком под левым глазом и с таким выражением лица, словно она решила уйти, хлопнув дверью. Ее муж на самом деле грубая скотина, он не останавливается даже перед тем, чтобы избить ее. Сегодня ночью мне пришлось вмешаться. И пусть мне попробуют сказать, что он ее муж, и что у него есть все права на нее — некоторых вещей ни один брат на свете не выдержит!

Бернат закусил губу, сжал кулаки, а его взгляд потемнел от гнева. Потеряв терпение, он воскликнул:

— Ни брат, и никто другой! Я уже говорил о том, что положение стало невыносимым. Но это твой отец поступил дурно, и, зная, что потом может быть поздно, не раздумывая, отдал ее человеку, способному так с ней обращаться. Потом он оправдывался, что думал только о ее счастье и считал ее мужа храбрым малым, той же веры, что и она. Ты же помнишь — я видел ее, и мы вдвоем с ней говорили — так вот, когда я виделся с ней в Монтайю, в марте, она сама мне призналась, что не хочет оставаться со своим мужем ни живой, ни мертвой. И что она готова на все, даже уйти от него одной и бродяжничать по миру…

Тут вмешался добрый человек Фелип де Кустаусса, заговорив мягким, но властным голосом:

— Тихо, друзья мои. Уже слишком поздно говорить, но еще рано действовать. Я бы хотел сам с ней побеседовать. Ты говорил, Пейре, что она должна придти сюда. Хорошо. Здесь я с ней и поговорю о том, что она может вынести, а что нет, и по какой именно дороге она желает следовать. И если она подтвердит то, что говорила Бернату, то только в этом случае мы начнем действовать, чтобы помочь ей.

Пейре сделал нетерпеливый жест, желая возразить. Но до того, как он заговорил, добрый человек, все так же сидя на траве, продолжил тоном более нравоучительным, чем обычно:

— Помогать нашим братьям и друзьям — это наша обязанность. Пейре, твоя сестра Гильельма — добрая верующая, но она на плохой дороге. Мы не можем оставить ее в отчаянии, не можем позволить ей и дальше вести жизнь, которую можно приравнять к разврату, жизнь, которую можно назвать проституцией! Но мы должны думать не только о ее счастье, но также, и прежде всего, о ее Спасении! И если она действительно хочет служить добрым христианам, как она заявила Бернату, то ей следует встретиться с добрым верующим, рядом с которым она могла бы жить в своей вере и служить добру. В Разес, в Каркассэ и даже в земле д’Ольме и в Сабартес наша Церковь в большой опасности их–за расследований Инквизиции Каркассона. В Тулузэ, в Альбижуа, в Кверси и Лаурагэ ситуация ненамного лучше, но там, по крайней мере, нас не знают в лицо, и мы свободно можем приходить туда, а верующие там многочисленны и преданны нам. Ты ведь уже знаком с Гийомом Фалькетом и Пейре Бернье, из Верден — Лаурагэ? Мартин Франсе из Лиму тоже стал беглецом. Конечно, очень многих верующих вызывают к инквизитору Тулузы, и через несколько месяцев их ожидает приговор. Но большинству удается выйти, не признавшись ни в чем особенном, и они становятся только храбрее и ревностнее. Как видишь, Пейре, все неплохо складывается.