Они стояли насмерть - Олег Селянкин

А сейчас что делать? Совсем не похоже, что дни убывают… По окопам пройтись, что ли? Поговорить с народом… Не пойду… Прилягу лучше. Пусть нога отдохнет.

Он лег на кровать, которую сюда втащили еще хозяева, спасаясь от бомбежек и обстрелов.

Сон бежал от Кулакова. Мысли, обгоняя друг друга, проносились в голове. То он старался припомнить, все ли предусмотрел, не забыл ли чего, то неожиданно перед глазами, словно в тумане, появлялась вихрастая голова сынишки.

«Что сейчас делает мой парнишка? Наверное, опять рисует чудо-лодку и спрашивает: «Мама! Папа на такой плавает?» А жене наверняка надоело несколько раз в день отвечать на подобные вопросы и она говорит, даже не взглянув на рисунок: «На такой, сыночек, на такой!..»

Кулаков тяжело вздохнул.

«Что-то долго нет от них писем… Лучше буду думать о другом… Но о чем? Вся жизнь посвящена флоту. Даже семья вся морская и прочно уцепилась корнями за корабли. Силой не оторвешь! В тридцать седьмом окончил училище Иосиф и сразу его место занял младший брат — Борис. И как интересно получилось: молодые лейтенанты, командиры взводов и рот батальона — «однокашники» Бориса и воспитанники Иосифа! Где сейчас Иосиф и Борис? Какие волны под ними? Что делают? Может, сидят в каюте или в окопе и думают: где-то сейчас Николай?.. Эх, жизнь моряцкая…»

Глава пятая

МАТРОССКАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ

Низко стелется туман над землей. Молча стоят матросы. Даже такие закадычные друзья, как Богуш и Никишин, не перекинутся словом: все давно сказано. Скорей бы сигнал.

Пряди тумана извиваются между ног матросов, словно не хотят отпускать, ласкаются, уговаривая остаться. Но есть на тумане и розовые пятна. Там, за туманом, горят дома. Глухо доносятся с фронта артиллерийские раскаты, да гудят самолеты, идущие к Ленинграду.

Опираясь на суковатую палку, подошел Кулаков, остановился, сдвинул фуражку на затылок. Немного прошел ей, а даже в жар бросило.

— Товарищ капитан-лейтенант! Рота готова к атаке! — шепотом доложил Норкин, вырастая перед Кулаковым словно из-под земли.

— Почему люди раздеты?

— Я приказал. Там разглядывать, где свой, а где чужой, не придется. На ощупь узнавать будем. Тельняшку с френчем никто не спутает.

Кулаков кивнул головой. Его глаза и в темноте видели и бледные лица раненых, и стоящих около них санитаров. Раненые морщились, кусали губы, поскрипывали зубами. Им хотелось стонать, кричать, но противник должен бы думать, что здесь все спокойно, все спят, и они терпели. За себя раненые не боялись. Их обязательно вынесут, если… Если вырвется батальон. Ведь не напрасно сегодня санитарами стали такие матросы, как Любченко.

Норкин не отставал от Кулакова ни на шаг. Он ждал сигнала. И капитан-лейтенант протянул ему руку. Норкян сжал ее, подержал в своих горячих ладонях и побежал. Не было слышно команды, но полезли матросы на бруствер. Мелькнет большая тень, упадет на землю и исчезнет. Ни один камешек не скатился в окопы, не звякнула ни одна железка: еще днем каждый подготовил себе место, а автоматы завернули в бушлаты и привязали за спиной; единственное оружие—нож—мертвой хваткой зажат в руке.

Первая рота словно растворилась в тумане…

Подняты из окопов носилки с ранеными. На корточках сидят около них матросы. Прислушиваются… Все по-прежнему тихо…

— Пора, — почти беззвучно шепчет Кулаков и, морщась, вылезает из окопа…

Первые метры Норкин прополз легко, а потом грудь словно сжалась, сердцу стало тесно и оно стучало так громко, так сильно, что казалось, немцы не могли не услышать его дробь. Чей-то ботинок все время мелькал перед лицом. Михаил уже несколько раз ткнулся лбом в его влажную подошву и попытался отползти немного в сторону, но рядом были Никишин и Крамарев. Они наваливались на него и заставляли двигаться точно за надоевшим ботинком.

Звонко высморкался немецкий часовой, пробормотал ругательство и сочно плюнул в темноту. Остановились, прижались к мокрой траве моряки… Часового больше не слышно — и снова вперед. Пальцы сжали несколько комочков земли: значит — почти у цели, окопы рядом. Это с их бруствера скатилась земля.

Чутв правее — возня, хрипит кто-то сдавленно… Норкин сжался в комок, прыгнул через бруствер и побежал по окопу в сторону леса. Кто-то налетел на него, ударил головой в грудь и, чтобы не упасть, Норкин вытянул руки вперед. Пальцы сжали сукно френча. Все ясно! И, размахнувшись, Михаил ударил ножом.

Где-то раздался выстрел, ухнула мина и взвилась в небо ракета. Она осветила молочную колебающуюся пелену тумана и моряков, разрывавших ее грудью. Фашисты загалдели, послышались команды, но их заглушил нарастающий рев:

— Полундра! Бей!

Ночная атака всегда страшна тем, что трудно разобраться в случившемся, невозможно сразу определить силы противника. А фашисты растерялись и вовсе: на них шел окруженный батальон, который их командование считало погибшим. Появлявшиеся из тумана моряки казались особенно большими, их крик — небывало грозным, а тут еще и кто-то неизвестный, невидимый, горным потоком несся по окопам, сметая все на своем пути. И немцы побежали, неся с собой волну слухов о «черных дьяволах», которые идут следом, уничтожая все живое.

Дорога была свободна. Прорыв удался.

Норкин, добежав до леса, остановился, сунул пальцы в рот и свистнул. Свист подхватили другие, и к лесу потянулись со всех сторон люди в тельняшках, в бушлатах и в серых шинелях, полы которых были заткнуты за ремень; они несли раненых и захваченное в бою оружие.

Время прорыва Кулаков выбрал удачно: скоро посветлело небо, розовыми стали вершины деревьев и перестали падать матросы, запинаясь за корни и пни. Черными столбиками вились над головами комары. Хрустели ветки под ногами. Смачно жевал матрос завалявшийся в его мешке сухарь. Тихо стонали раненые.

Настойчиво гудели моторы самолетов, которые, наклонившись на крыло, кружились над лесом, рассматривали его, отыскивая моряков. Норкин остановился, прислушался и крикнул:

— Командиров взводов ко мне! Всем уйти под деревья! — и он опустился на пенек.

Первым пришел Лебедев. Они еще не виделись после прорыва и несколько секунд молча рассматривали друг друга. Нет кровавых пятен на кителе, не белеют повязки, все в порядке! Лебедев улыбнулся и спросил:

— Как самочувствие, Миша?

— Ничего… Можно бы сказать и хорошо, да патроны подводят… Вот, прусь вперед, ломаю кусты, а в голове одна мысль «Достать патроны! Достать патроны!» У меня все внутри переворачивается от злости!.. Припомню я им круговую оборону!

— У тебя, я вижу, все в порядке! — засмеялся Лебедев. — Не упал духом!

— Была нужда!.. Постой, постой… Нашлись нытики? — Норкин испытующе посмотрел на комиссара.

— Нытиков нет, но кое-кто нос повесил.

— Ерунда! Устали. Передохнут и снова все будет в порядке… Надо им, пожалуй, рассказать о плане похода?

— Он у тебя готов? — спросил Лебедев.

— Нет еще, но мы это дело быстро обмозгуем… Я думаю, надо временно уйти от фронта. Углубимся в фашистский тыл, пощупаем склады. Авось патронов достанем.

— Для меня это все ладно, но матросам мы должны дать план без «авось». Только тогда они в него поверят, а поверят — будет успех. Ты продумай его основательно, а я побуду с народом. Надо подготовить их к тому, что не прятаться в лесу, а драться будем.

Подошли командиры и разговор оборвался. Нет Феди. Никитина. Но зато были Селиванов и Козлов.

— Где лейтенант Никитин? — спросил Норкин.

— Осколок… В живот, — ответил Углов.

Ни одного лишнего слова, но все поняли и судьбу-Никитина, и мысли Углова:

— Отомстим!

Норкин даже кивнул головой, словно сказал:

— Запишем и это!

Немного смущает присутствие Селиванова и Козлова. Зачем они пришли в чужую роту? Но Михаил тряхнул головой, подумал: «Пусть слушают, если охота», — и начал:

— Я, товарищи, вызывал сюда только командиров взводов, но раз пришли и командиры других рот — еще лучше. Вы будете знать, чем я располагаю, а как только получим приказ Кулакова — начнем действовать.

Лебедев тихонько шлепнул себя ладонью по лбу, а Козлов и Селиванов оживленно зашептались.

— Прошу, Ксекофонтов. Доложите о взводе… Да вы сидите!

Ксенофонтов снова согнул ноги калачиком. Похудел главный старшина. Исчез животик, китель сморщился, собрался складками на груди.

— Во взводе здоровых пятнадцать, — сказал он и загнул палец. — Раненых семь, — загнул еще один палец. — В общем, порядок! — закончил Ксенофонтов.

Пятнадцать здоровых. Всем известно, что это за здоровые. Еще после первого боя, когда командир отделения сосредоточенно покусывал кончик карандаша, раздумывая, отнести ли матроса, раненного осколком в мякоть ноги, к числу раненных тяжело или легко, тот пожал плечами и сказал, направляясь на свое место: