Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Этот скучный дождливый день Карлос намеревался закончить дома, за работой возле камина, облаченным в robe-de-chambre. Ho за кофе и сигарой взор графини заблестел перед ним в сигарном дыму, она стала «делать ему глазки», вставая соблазном между ним и его трудовым вечером, пробуждая в жилах горячую кровь молодости… И во всем виноват был Эга, этот Мефистофель из Селорико!

Карлос оделся и поехал в театр. Однако когда он, войдя в ложу, сел, в белом жилете и с черной жемчужиной у ворота, готовый к встрече с графиней, вместо кудрявых рыжих волос он увидел черную жесткую шевелюру мальчика-негра, лет двенадцати, с большим плоским носом и блестящей черной кожей; одет он был в куртку с желтыми пуговицами и большим отложным воротником; рядом с ним сидел негритенок помладше тоже в школьной форме и ковырял в носу пальцем в лайковой перчатке. Их похожие на чернильный орех глаза, отливавшие тусклым серебром, метали вокруг быстрые взгляды. Особа, их сопровождавшая, скрывалась в глубине ложи, страдая, по-видимому, жестоким насморком.

Давали «Лючию» в бенефис второй исполнительницы. Ни Коэны, и Эга не присутствовали. Многие ложи пустовали, являя взорам потертость далеко не новой красной обивки. Дождливый вечер с порывами юго-западного ветра, казалось, проникал сюда, обдавая унынием и обволакивая теплой сыростью. В креслах, тоже пустовавших, одиноко сидела дама в белом атласном платье; Эдгар и Лючия пели вразнобой; газовый свет еле теплился, и смычки скрипок касались струн тоже словно в полусне.

— Что за беспросветность! — сказал Карлос, обращаясь к Кружесу, укрывшемуся в темном углу ложи.

Кружес, погруженный в spleen[21], сидел, облокотясь на ручки кресла и запустив пальцы в волосы, весь в глубоком трауре меланхолии; он ответил замогильным голосом:

— Невыносимо.

Вечер все равно пропал, и Карлос остался. Мало-помалу черный мальчик, от которого Карлос не мог отвести глаз, восседавший на обитом зеленым репсом кресле графини, возле барьера ложи, на котором сейчас вместо прекрасной женской руки красовался обшлаг школьной куртки, — мало-помалу этот мальчик, против своего желания, вызвал в воображении Карлоса образ графини, он вспомнил элегантность ее туалетов, и никогда еще не представлялись ему столь восхитительными, как теперь, когда он их не видел, тугие кольца ее рыжих, с красноватым отливом, волос, словно обожженных внутренним пламенем. Черты лица мальчика в ложе были неразличимы: оно казалось темной проплешиной в жесткой густой шевелюре. Кто были эти широконосые африканцы и почему они сидели в ложе графини?

— Ты заметил, что за физиономии там, Кружес?

Кружес, по-прежнему пребывая в позе надгробной статуи, буркнул нечто нечленораздельное.

Карлос понял, что приятеля лучше оставить в покое.

Однако тот, когда хор запел уж вовсе не в лад, вдруг сам вскочил с кресла:

— Экое непотребство… Такую оперу! — вскричал он, натягивая в ярости пальто.

Карлос отвез его в своем экипаже на Цветочную улицу, где Кружес обитал вместе с матерью и сестрой, и весь остальной путь до «Букетика» не переставал сокрушаться о погубленном для занятий вечере.

Слуга Карлоса, Батиста (в домашнем обращении — Тиста), ждал его, читая газету в уютной передней «покоев мальчика», обитой вишневым бархатом и украшенной изображениями лошадей и развешанным по стенам старинным оружием; обстановку довершали кушетки, обитые тем же вишневым бархатом. Передняя в этот час была ярко освещена двумя лампами под стеклянными абажурами на дубовых подставках с резьбой в виде виноградных листьев.

Карлосу было одиннадцать лет, когда Батисту взяли к нему камердинером; в Санта-Олавии тот появился вместе с Брауном, а до того он служил в камердинерах у английского посланника сэра Геркулеса Моррисона в английской миссии в Лиссабоне и неоднократно сопровождал посланника во время его визитов в Лондон. Когда Карлос учился в Коимбре, Батиста сделался доверенным лицом старого Афонсо: постоянно сносясь с камердинером, дед знал от него все касательно внука. Затем Батиста путешествовал с Карлосом по свету: они вместе страдали от качки на пароходах, вместе поглощали сандвичи в привокзальных буфетах; Тиста стал наперсником юного Карлоса. Теперь это был пятидесятилетний человек, стройный, крепкий, с округлой седоватой бородкой и видом, пожалуй, даже чересчур джентльменским. Когда он шел по улице, такой прямой в своем рединготе, лайковых перчатках, начищенных до блеска ботинках, держа в руке индийскую трость, его можно было принять за важного чиновника. Однако он оставался все тем же хитроумным и веселым Тистой, как в те времена, когда он учился вальсировать и наносить боксерские удары в грубой толчее лондонских балов для простонародья или когда позднее, на каникулах в Коимбре, сопровождал Карлоса в Ламего и помогал ему перелезать через садовую ограду дома, где обитал секретарь Министерства финансов со своей весьма ветреной супругой.

Карлос прошел в кабинет за книгой, вернулся в спальню и устало опустился в кресло. Мягкий свет ламп падал на приготовленную постель, освещая под шелковым балдахином тончайшее белье с прошивками и кружевами,

— О чем пишет сегодня «Вечерняя газета»? — спросил, зевая, Карлос, пока Батиста снимал с него ботинки.

— Я прочел ее вдоль и поперек, сеньор, но не обнаружил ничего примечательного. Во Франции царит спокойствие… А подробностям нельзя верить: наши португальские газеты вечно перевирают все иностранные имена и названия.

— Ох уж эти журналисты! Сеньор Эга просто в бешенстве от их писаний…

Пока Батиста с присущим ему усердием готовил грог, Карлос уютно расположился на постели, лениво раскрыл книгу, полистал страницы, закрыл ее, взял папиросу и, смежив веки, курил в состоянии полного блаженства. Сквозь задернутые тяжелые портьеры было слышно, как ветер обрушивался на деревья и потоки дождя стекали по оконным стеклам.

— Ты знаешь что-нибудь о семействе Гувариньо, Тиста?

— Я знаком с Шафраном, сеньор, камердинером графа… Он и камердинер, и за столом прислуживает.

— Ну и что же говорит этот твой Ураган? — лениво продолжал Карлос после некоторого молчания.

— Шафран, мой сеньор! Мануэл зовется Шафран. А сеньор Гувариньо кличет его Романом, потому что до этого у него был камердинер Роман. И это нехорошо: ведь у каждого человека есть свое имя. Мануэл зовется Шафран. И Шафран недоволен…

И Батиста, поставив к изголовью поднос с грогом, сахарницей и папиросами, изложил Карлосу все, что он узнал от Шафрана. Граф де Гувариньо — зануда и скряга; в нем нет ни малейшего благородства: он подарил Роману (Шафрану) костюм из светлого шевиота, но такой поношенный и к тому же еще весь в чернильных пятнах, оттого что граф вытирал перья о штанину и рукав, — Шафрану ничего не оставалось, как выбросить подарок. Граф с графиней сильно не ладят: однажды, когда Шафран прислуживал за столом, они так поссорились, что графиня сдернула скатерть со всеми бокалами и блюдами на пол. И в другой раз она сделала то же самое: граф как примется нудить и долбить про что-нибудь, тут она и взвивается. И все из-за денег. Старому Томпсону уже надоело раскошеливаться.

— А кто этот старый Томпсон, что возник вдруг перед нами в столь поздний час? — спросил Карлос, невольно проявляя интерес к предмету их разговора.

— Старый Томпсон — отец сеньоры графини. Сеньора графиня в девичестве была мисс Томпсон, из Томпсонов, живших в Порто. Сеньор Томпсон последнее время не желал больше ссужать зятя ни единым реалом; и сеньор граф, разъяренный этим, как-то раз при Шафране кричал жене: мол, она и ее папаша должны помнить, что они всего-навсего торговцы и лишь благодаря ему, графу, она сделалась графиней; и да простит меня сеньор, графиня в ответ на это послала тут же за столом его графство, ко всем чертям… Все это Шафрану не по нутру.

Карлос отхлебнул грога. На языке у него так и вертелся вопрос, но он не решался задать его камердинеру. Затем, поразмыслив, что глупо соблюдать приличия в отношении людей, которые за обедом в присутствии лакея бьют посуду и посылают ко всем чертям титулованных предков, спросил:

— А что говорил твой Шафран о сеньоре графине, Батиста? Она позволяет себе развлечения на стороне?

— Думаю, что нет, мой сеньор. Но ее любимая горничная, шотландка, та — особа не слишком строгих правил. И графине не подобает быть с ней в такой дружбе…

В комнате воцарилось молчание, дождь еще сильнее барабанил по стеклу.

— Теперь о другом, Батиста. Вспомни-ка, давно ли я писал мадам Ругель?

Батиста вытащил из внутреннего кармана ливрейного фрака записную книжку, приблизился к свету, нацепил на нос пенсне и размеренно прочитал записи по датам: «Первое января — телеграмма с поздравлениями по случаю Нового года. Мадам Ругель, «Отель д'Альб», Елисейские поля. Париж. Третье января — телеграмма от мадам Ругель с ответными поздравлениями, дружескими чувствами и сообщением об отъезде в Гамбург. Пятнадцатое января — письмо на имя мадам Ругель, Вильгельмштрacce, Гамбург, Германия». Больше ничего. Вот уже пять недель, как молодой господин ничего не писал мадам Ругель…