Опимия - Рафаэлло Джованьоли

– Здравствуй, превосходный Гней Муссидий.

– Здравствуй, верховный понтифик, – ответил Муссидий, передавая дочь жрецу; потом он поднял свою жену, сжал ее руку и нежно сказал вполголоса: – Мужайся, Фуска, будь достойной рода Муссидиев.

Тем временем верховный понтифик обвел девочку вокруг алтаря; она шла с Лентулом, но головка ее и глаза все время были обращены на отца с матерью. Рядом с девочкой шли весталки, гладя и целуя малышку; ей накинули на плечи, поверх маленькой столы, маленький же плащ, в точности похожий на те, в каких были другие весталки; они отвели в левую сторону прекрасные детские волосы, и понтифик двумя движениями ножниц обрезал их.

Девочка закричала и разразилась слезами, причитая:

– Мои прекрасные волосы!.. Ах, зачем вы отрезали мои прекрасные волосы?..

Задыхавшаяся в рыданиях мать, стоявшая подле весталок, показала девочке знаком, чтобы она молчала, и, подойдя к ней, снова стала гладить ее и вполголоса уговаривать перестать плакать и успокоиться.

Сразу же весталки возложили на ее голову священную повязку инфулу и закрепили ее на затылке, потом натянули на голову край суффибула, предназначенный для таких целей, и пристегнули его под подбородком.

– Теперь… малышка моя… твои волосы будут сожжены в саду весталок, – сказала мать Муссидии, – под священным лотосовым деревом и посвящены нашей великой богине… Ты увидишь, как красив этот сад, сердце мое… Ты… увидишь… Он… больше нашего…

– Но я вовсе не хотела, чтобы мне обрезали волосы, – сказала маленькая Муссидия все еще немного плаксиво, но уже заметно успокаиваясь.

– Ну, любовь моя, они… отрастут… И когда они отрастут, их тебе больше не будут резать… Ты сможешь носить красивые длинные волосы.

Казалось, девочка немного успокоилась; ее, обласканную и зацелованную всеми весталками по очереди, Фабия отвела к алтарю Весты и заставила там, преклонив колени, повторить слово в слово следующую произнесенную максимой клятву:

– Посвящаю себя и отдаюсь чистейшей богине огня, очищающего и оживляющего все вещи; я останусь в течение тридцати лет чистой подобно священному пламени, я буду заботиться о сохранении и подпитке священного огня, я буду ревностно хранить святые реликвии, содержащиеся в шатре, и палладий, в котором заключена судьба Рима. Так я буду поступать и клянусь в этом, и да поможет мне Веста, богиня целомудрия.

Когда клятва была произнесена, Фабия подняла девочку, повернула ее к заполнившим храм людям и заставила подняться на ступени алтаря, чтобы ее видели со всех сторон, и дала верховному понтифику знак приблизиться.

Тот приблизился к девчушке, окропил ее святой водой и воскликнул, положив ей на голову правую руку:

– Приветствую тебя, Муссидия, весталка.

Тогда Фабия обняла ее и добавила:

– Теперь ты стала нашей сестрой по культу в храме Весты.

После всего этого коллегия весталок, включая Муссидию, затем верховный понтифик, затем все жреческие коллегии, потом, на некотором удалении матроны, патриции и всадники вышли в правую дверь возле шатра, пересекли комнаты со священной утварью и направились в сад, где под священным лотосовым деревом верховный понтифик сжег волосы Муссидии, посвятив их пепел Богине Весте.

Потом весталки в сопровождении Фуски, матери Муссидии, и некоторых других матрон вошли в атрий, предназначенный для их проживания, в то время как понтифик, жрецы, женщины и мужчины, участвовавшие в священной церемонии, мало-помалу выходили из храма.

Когда рабыня вышла в дверь слева от шатра и объявила о наступлении шестого часа и начале терции (третьей части дня, то есть полудня), храм уже опустел, и в нем находилась только Опимия; ее левая нога была немного выдвинута вперед, прелестная, изящная фигура слегка отклонена назад и опиралась на правую ногу, левая рука была вытянута поперек груди и поддерживала правое предплечье, которое она подняла почти до уровня лица; снежно-белая рука подпирала это лицо; молчаливая, бледная, неподвижная, задумчивая, уставившая в мозаичный пол свои черные глаза, она больше походила на статую, чем на живого человека.

Голос рабыни вывел прекрасную весталку из глубокой задумчивости; она шевельнулась, порывисто поднесла ладони к лицу и стала водить ими по лбу, будто прогоняя какие-то мысли. Потом, тяжело и глубоко вздохнув, Опимия приблизилась к алтарю и посмотрела на пламя, пылавшее в сосуде, словно желая удостовериться, надо ли подпитать огонь.

В этот момент длинная серая грубошерстная занавесь, прикрывавшая дверной проем храма, качнулась, и в глубине помещения появился юноша, закутанный в длинную пенулу каштанового цвета; лицо его было почти полностью прикрыто капюшоном[58].

Зрачки Опимии сверкнули; она смотрела в сторону входа и не сводила глаз с этого мужчины, словно желая различить его лицо сквозь толстый капюшон пенулы, но молодой человек проскользнул вдоль стены и опустился на колени у одной из внутренних колонн храма, почти полностью скрывшись от взглядов Опимии, которая тем не менее продолжала очень внимательно смотреть на эту колонну.

Из этого состояния ее вскоре вывела Флорония, вышедшая из левой двери, ведшей в дом весталок; она пришла сменить Опимию и занять ее место у священного огня.

– Началась терция, Опимия, возвращайся, пожалуйста, в атрий.

Опимия не ответила, но только, нахмурившись, испытующе посмотрела на подругу.

– Может, ты себя плохо чувствуешь, сестра? – спросила ее заботливо Флорония.

– Нет, – ответила Опимия, переводя взгляд на колонну близ входа в храм, за которой прятался вошедший только что мужчина.

Флорония тоже пугливо посмотрела на эту колонну, но потом посмотрела на подругу и спросила ее:

– Так что же тебя тревожит, Опимия?..

– Меня ничто не волнует, – ответила девушка, уставив грозные, сверкающие зрачки в глаза Флоронии, которая, не в силах вынести этот взгляд, опустила лицо, неожиданно покрывшееся румянцем стыда.

– Это скорее тебя, о Флорония, что-то возбуждает и волнует, – сказала Опимия дрожащим, резким голосом.

– О, сестра моя… Не обращай на меня внимания… Не верь, что… – смущенно забормотала белокурая весталка, и в ласковом голосе ее послышалась просьба.

Потом, схватив обеими руками правую кисть Опимии, Флорония сказала ей, слегка вздрагивая от волнения, точно от страха:

– Ну не смотри на меня так… Почему ты так глядишь на меня?…

– А ты почему дрожишь?.. Отчего покраснела?.. Отчего у тебя нет смелости поглядеть мне в лицо?..

– Потому что… Какие глупости ты вечно говоришь, Опимия… Разве я… В конце концов почему ты вот уже несколько дней пытаешься проникнуть в мои мысли?

В этот момент Луций Кантилий – а это именно он был человеком, закутанным в плащ и прятавшимся за колонной, – знавший, что с трех часов до шести (с двенадцати до трех часов пополудни) охрана священного огня будет доверена Флоронии[59], Луций Кантилий, проскользнувший в храм, чтобы долго, с любовью восхищаться ею, как он