Россия и рецепты - Михаил Веллер

Посмотрев «Семнадцать мгновений весны», советский партфункционер мог в шутку обратиться к коллеге «партайгеноссе» – точно так же, как телевизионный Мюллер мог обратиться к Шелленбергу: «Товарищ!».

21. Вот юмор и упомянули. Серьезный образованный человек, никак не замеченный в симпатиях к фашизму (а вдобавок он может быть еще и евреем, что лишит его возможности примазаться к расово чистым рядам), может в порядке дружеских шуток вскидывать правую руку или обращаться к собеседнику «экселенц», если не «бригаденфюрер». Он что, дурак? Да вроде нет, ни из чего другого это не следует.

Исследований эстетической природы смешного – библиотеки, и углубляться в эти библиотеки у нас здесь особой возможности нет. Упомянем лишь такой момент происхождения смешного, как неуместное, неожиданное, нехарактерное, стилистически инородное. Когда солдат отдает честь и обращается уставным образом – это ноль-поступок, юмор ни при чем. Когда те же слова и жесты воспроизводит, скажем, ну, профессор, при выходе из туалетной кабинки встретив своего доцента – это уже род юмора, пусть туалетного.

22. «Дети в подвале играли в гестапо – зверски замучен сантехник Потапов». Было такое двустишие в фольклорной поэзии черного юмора. Заметим, что появились во множестве подобные вирши в СССР второй половины шестидесятых и расцвели оранжереей в семидесятые, когда официальные предписания советской власти народишку изрядно обрыдли, и вера в устои тихо иссякала.

Хулиганы-садисты убили сверстника, да еще и изображая при этом что-то фашистское. В чем дело, откуда фашисты?

Ниоткуда. Не всякий зверь – фашист. «Отбраковывавший» падших женщин Джек-Потрошитель о фашизме не подозревал. Агрессивность и жестокость были всегда, кровь лили всегда.

Вот три хулигана дают в себе верх жестокой тяге к убийству. Чувствуют себя при этом сильными и страшными, и находят в том приятность. Подверстать себя к символу фашизма – означает быть еще более сильными и страшными. «Игра по-всамделишному».

Почему игра? Потому что садистское убийство как акт – вне социальных отношений и идеологических установок, вне политических доктрин. Такие убийцы ведь – не охранники-палачи в концлагере уничтожения, получившие приличное гимназическое образование, любящие музыку и жалующиеся в письмах к родным на тяжелую и неприятную работу. Наши убийцы – в охотку, по призванию, никаких идей за ними не стоит.

Они убийцы не из фашистских побуждений. Они «на минуточку» фашисты из побуждений убийства. Не знали бы о фашизме – все равно убили.

Прибегают к символу фашизма для усиления роли, которую на себя взяли. Символ в данной связи наиболее сильный и стилистически яркий. Римский легионер или чекист в расстрельном подвале – это менее выразительно. «Я – супермен-суперзверь, всем ужасаться!» Фашизм как символ жестокого убийства.

И одновременно – психология подсознательного самооправдания. Самоподкрепления. «Я творю зло, и знаю, что это зло, и как-то где-то в глубине души что-то не совсем в порядке. Ну так я не из зоны добра, я из зоны зла, я весь – носитель зла, часть вот такой злой и страшной силы, которая всем известна и понятна, и как с носителем этой силы со мной все правильно и ясно: я в своем праве творителя зла». Примерно вот такое использование символа.

Заметьте, что к такому «фашизму» прибегают не матерые убийцы-уголовники, не серийные маньяки, не профессиональные киллеры. Те убивают без игр и самооправданий – «по жизни», «работа такая». Если прибегают – то жестокие подростки, недоросли, которых потянуло «просто» преступить кровавую грань.

23. Фашизму как символу нельзя отказать в эстетической привлекательности. Имеется в виду сейчас эстетическое оформление атрибутики.

Стройные колонны и чеканный шаг – это прежде всего из знаменитого и разобранного на цитаты фильма Лени Рифеншталь «Триумф воли». А также мужественно красивые арийские лица – из немецких фронтовых хроник, отрывками повторяемых по телевидению в связи с фашизмом и Второй Мировой войной бесконечно.

«Сумрачный германский гений» всегда понимал в эстетике войны и смерти. Символика III Рейха разрабатывалась лучшими художниками и отбиралась на конкурсах из множества образцов. Силуэт, крой и цвет формы, орлы, значки, жгуты, молнии.

Мало кто знает, что кожаные пальто мотоциклистов и эсэсовцев были из дешевого кожзаменителя, черные глянцевые плащи воняли синтетической резиной, а солдатские мундиры были в основном из крапивного волокна: Германия была нища сырьем. Но в кино! Но на картинках! Ангелы смерти, рыцари черной идеи.

О картинках того времени говорить не будем: разница между рекламным буклетом и товаром ясна каждому. Реальный немецкий фронтовик был нормально грязен, расхристан и неэлегантен.

Но если – по картинкам – сравнить немецкого и русского (а также американского, английского, французского) солдата – то на этом конкурсе реклам немец займет первое место. Лицо и фигура – у всех одна: утрированная мужественность с положительным выражением. Словно с одного манекена рисованы: фигура атлета, квадратная челюсть, толстая шея и т. д. А вот формяга немецкая эстетически выразительнее оформлена. Сочетания черного, серого, бутылочно-зеленоватого, серебра, прямые плечи, ломаные линии силуэта – первое место. Выразительная форма.

Сравниваем такого «идеального фашиста» (реальных не видим) с «реальным антифашистом» (это мы с вами): сравнение не в нашу пользу. Ага…

Но что гораздо интереснее – сравнить реальные кинохроники с эсэсовцами из наших кинофильмов. В сталинские времена нас могли бы обвинить в политической близорукости и вредительстве. Потому что созданные нами киношные эсэсовцы куда красивше реальных.

На хрониках мы видим, если говорить о бонзах, дурно сложенных, обмятых, неавантажных мужчин. И все чем-то больны, озабочены, усталы.

В нашем кино: отутюженная форма, подогнанная студийным модельером, выправка и движения профессионального актера, выпирающий из всех швов нордический характер, беспощадность и экспрессия. Вот это символ! Вот это фашизм!

Среди эсэсовцев часто бегает наш разведчик. Этот одет лучше всех и выправка у него идеальная. И зрительские симпатии к нему от этого еще больше: наш-то выглядит настоящее настоящих! Оно и понятно, чтоб не заподозрили. Ну, и прочие ему соответствуют: не должен же он выделяться.

Фашисты в русско-советском кино одеты просто-таки любовно. Экипировка и выправка радуют глаз. Даже если идиот – но упакован классно.

С портных спрос мал: специалист гордится своей квалификацией и работает в полную силу, чтоб языком прищелкнули. А что ответит вам режиссер: почему фашисты так здорово выглядят? Помычит режиссер, сошлется на реальные костюмы, на актерское телосложение и школу, и сообщит, что и хотел показать сильного и страшного врага, которого мы обманули, разбили, победили, тем больше наша слава, борьба была трудна. Режиссер – он ведь тоже имеет дело с символом. Он человек искусства.

В нашем кино наши военные одеты хуже немецких и выглядят менее воинственно. Такие дела. И в подсознании эти вещи откладываются, будьте спокойны. Недаром все серьезные лидеры придавали большое значение внешнему виду солдата, и лучшие модельеры разных эпох дрались за «госзаказ» – разработать военную форму. И конкурсы проводили, и лучшее отбирали, и короли лично монаршею рукой изволили поправлять эскизы и вносить ценные указания.

Вот такой аспект привлекательности фашизма.

24. Киномассовка: немцы гонят пленных по городу. Из толпы на тротуаре (звук пишут потом) – обязательно шутка: «Наконец-то наши пришли!». И беззлобный гоготок, мелкое развлечение.

Юмор – это не только реакция на несоответствие. Юмор – это еще защитная реакция на опасность. Здесь – обшучивается ситуация, опасность которой невсамделишная: воображаемая опасность, от которой гарантирована реальная безопасность. Данная шутка – продолжение киносъемки как игры, вовлеченность в акт искусства, маленький подогрев ощущений и сопереживаний. Стремление чуть-чуть обострить ощущения собственные.

Перерыв в съемке. Эсэсовец с моноклем в глазу, арийское лицо, ледяной взгляд, прямая выправка, деревянная походка, стук каблуков – входит в гастроном. Легкое замешательство. Подходит к кассе, взглядом расчищая пространство перед собой. Очередь как-то без движения, но подается от окошечка. Офицер пригибается не по-офицерски и житейски просит: «Двести грамм докторской, пожалуйста». Секунда паузы (чтоб дошло и набрать воздуха) – и гомерический хохот в гастрономе. Актер сыграл этюд. Нормально сыграл. Но подыгрывали ему не профессионалы, случайная публика! А хохотали от души: адреналин пошел.

В нашем социокультурном, социопсихологическом пространстве фашизм присутствует как символ страха, символ зла. И индивидуальная реакция на этот символ может быть, и часто бывает, непроизвольна, подсознательна, рефлекторна.