Дознаватель - Маргарита Хемлин

И вот Лильку убили, и получилась возможность уехать из Остра на новое место.

Лаевская свела Евку с Хробаком. Дело шло к свадьбе.

И не вытянул бы я из Евки ни единого слова, если б опять-таки не Лаевская.

Полина Львовна недели две назад приходила с намеками, ворошила прошлое и наконец прямо высказала такое: «Лильки нету, Малки нету, теперь я одна знаю про Сунечку. Мирон и Сима не в счет. Я тебя, конечно, ни за что не выдам. Устраивай свою личную судьбу. Это святое дело. Я всегда за всех рада. Не подумай, что я у тебя что-то попрошу. Это и не просьба, а пшик. Скажи Цупкому, если спросит, а он обязательно спросит, что тебе Зусель сам своим ртом рассказывал, как его Цупкой заталкивал в землю».

Евка от такой просьбы чуть с ума не сошла. Но вида не показала. Пообещала. Назавтра ей Лаевская привела Зуселя и велела отвезти в Остер к Довиду. Зусель не говорил ни звука. Евка удивилась, так как раньше Зусель без остановки громко молился и всех наставлял на свои правила.

Лаевская сказала, что Зусель в результате болезни чокнулся и сейчас совсем безответный. Евка спросила, можно ли считать, что Зусель онемел. Лаевская успокоила Евку утвердительно. И особо отметила, чтоб Евка на словах передала Довиду насчет неприкосновенности Зуселя для кого бы то ни было, особенно и в частности для Цупкого.

Евка немножко успокоилась, так как посчитала, что ее вранье ляжет на совесть Лаевской, а сам Зусель ничего против не заявит. Как было на самом деле — не важно. Важно, что Лаевская останется довольная и Хробак ничего не узнает хоть на данный момент.

Отрицательное отношение Лаевской к Цупкому, то есть ко мне лично, Евка давно заметила и почувствовала. Но на недоуменные вопросы Лаевская отмахивалась и смеялась: «Было дело».

Евка решила, что ладно.

И вот она доставила Зуселя в Остер.

Скоро свадьба с Хробаком. А тут я. И что теперь ей делать? Она мне все выложила с-под ногтей, потому что на Лаевскую особенно не надеется. Сегодня — одно, завтра — другое. Если у нас с Полиной контры, так она ни при чем. А получается, я сильно тяну за Суню, а если я за него потяну, Сима с Мироном кинутся к Лаевской, а Лаевская со мной играется в свои идиотские игры, и, наверно, тут без нее не обошлось. Полина ездила только что в Остер, сама рассказывала, вчера забегала и сообщила, что была у Довида и у Файды. И что я там был. И что я у Файды с Симой выпытывал про Евку. Вроде есть подозрение, что Евка свою родную сестру убила или являлась близкой пособницей. А Файда, как давний сожитель, вспомнил якобы старое и опять с Евкой крутит, и тоже замешан. А в результате может так получиться, что приплетут Суню каким-то боком и пойдут они все куда надо. Так что имеется ясная необходимость Цупкого укоротить. Вот через Зуселя они и укоротят.

Но только так Евка не согласная. Она никого не то что не убивала, а вообще. И чтоб я знал — она не виноватая. Если отдельно Суня что-то сделал — пускай и отвечает. Но за неправду отвечать Евка не будет. Каждый по отдельности пускай отвечает, а не всей кодлой. Она натерпелась с детства за всех разом, и больше в ней страха нету. То есть за всех — нету. А за себя лично — дело другое. За себя она, конечно, боится. Потому что Хробак. Жалко терять такой момент. Может получиться выгодный муж, хороший, с любовью, а годы уже не те.

И чтоб я прямо сказал, подозреваю я Евку в убийстве сестры или нет.

Я честно ответил, что нет, нет и еще раз нет. И что никогда таких мыслей не высказывал никому. Тем более — Лаевской.

Евка передохнула:

— Ну вот, конечно, Лаевская придумала. А с Суней разбирайтесь. Он взрослый человек. Он давно от меня отдельный.

Евка встала с дивана, подошла к зеркалу, расчесалась.

Губы намазала помадой, повернулась через плечико и спросила невинным голосом:

— Может, вы на самом деле Зуселя закапывали? Я вам правду, и вы мне правду. Чтоб мы остались квиты.

Что за люди?

Только что неприглядные слова рассказывала про собственную жизнь, аж захлебывалась. И тут же на себя в зеркало любуется. Тем более при постороннем мужчине. И устраивает провокацию при этом.

Я не выдержал:

— Ева, имей совесть. Я зараз уйду, тогда и прихорашивайся.

Про Зуселя даже вроде не заметил.

Она усмехнулась.

Я поднажал:

— Ева, а тебе не удивительно, что их никого уже нету?

— Кого? — рассеянно спросила Евка.

— Ясно — кого. Лильки, Малки. А ты — есть?

Евка застыла с открытыми губами.

Я наступал:

— Вот ты есть — и целиком в руках Лаевской. Понарассказывала мне целую корзину грязюки. Думаешь, я тебя от нее отгорожу? Рот ей заткну? А как? Какая у меня на нее управа? Любит она меня или не любит — пускай как хочет. А ты у нее на крючке. Ты одна-однисенькая у нее на крючке. И будет она с тобой делать что захочет. Сегодня — Суня, завтра — что ты сестру убила, послезавтра — что всех засудят. И будет тянуть свое. Одно другого непонятней. Если б хоть знать — для чего ей. Для чего, ты мне скажи. Вот вопрос. Выйдешь ты за Хробака. Успокоишься. Она — опять тут как тут. Учти, чем меньше рыбок на одном крючке, тем они лучше держатся. А если одна — так вообще насмерть зацепленная.

Евка машинально схватилась за свою помаду и опять завозюкала по губам. Получалось мимо и мимо.

Я подошел к ней сзади, приобнял за талию и шепнул в ухо, в то, что с царапиной:

— Ева, подумай. Пока Лаевская тебя держит, тебе покоя нету. Вся твоя жизнь у нее в руках. Хоть с Хробаком, хоть с кем другим. А держать она тебя будет до самой кончины. До смерти. Или своей, или твоей. А про Зуселя, так Лаевская разве правду когда говорила? У нее ж язык не повернется правду сказать. А ты распространяешь. Стыдно. Я к тебе с добром.

И пошел. Через дверь. Как положено.

Евка крикнула вдогонку:

— Подождите. Еще скажу.

Я вернулся. Стал в дверях вполоборота.

— Говори.

Евка замялась.

Потом вскинула голову и сверху процедила:

— А Лаевская говорила, что у вас с Лилькой было. И сильно было.

Я махнул рукой:

— Идите вы все до биса. Бабы дурные. Ты на своем крючке сиди, а меня не трогай. Не подцеплюсь.

С тем и ушел окончательно. И дверью не грюкнул. А если и грюкнул, так тише, чем надо б.

И хоть я проявил сдержанность, в душе у меня бушевала буря.

Успокаивало одно — в голове, что у Лаевской, что у Евки, царила полная каша.

Почему я нуждался в спокойствии? Потому что нервы у меня находились на пределе. Я переживал за Любочку, за детей. Довид с Вовкой и Гришкой не выходили у меня из сознания. Зусель опять же.

Правда, Зусель — особый разговор. Недоразумение. Но теперь недоразумение становилось во главу угла, и этим проклятущим недоразумением Лаевская тыкала мне в лицо.

И, конечно, Лилька Воробейчик. И то, что у меня с ней якобы было.

Я двинулся домой. Время близилось к пяти, и меня еще ждала Светка.

Хотелось переодеться в чистое. Нижняя рубаха под кителем взмокла. Ремень передавливал ребра, аж в сердце отдавало. Я нарочно перетянул еще туже на одну дырку. Не знаю для чего. Но нарочно.

Что Лаевская каким-то образом подключила к своим играм Светку, стало для меня ясно. Но за каким чертом Светка ей поддалась? Да хоть за платье в горошек. В талию. С вырезом. Как у покойной Воробейчик.

И Евка, и Светка — несознательные. Их возьми за руку и веди. Они и поплетутся за своей выгодой. А выгода копеечная или совсем убыток.

Лаевская — другая. Лаевская в полном сознании. И опасная.

Женщина так устроенная природой, что с ней что угодно может случиться — а она потом будет жить как с гуся вода. Потому что крути — не крути, а надо мужа обихаживать и за детьми смотреть плюс старики.

Но если случится сознательность — пиши пропало. Сознательность — самое страшное, что может произойти с женщиной. Тогда баба отходит от своей природы. И уже на нее управы нету. С Лаевской — так. Я только сейчас понял всю глубину.

А если она и Любочку подключила к себе? Подцепила за что-то?

Нет. Вот такого быть не может. Ни по природе, никак.

В белой рубахе-апаш, в хороших брюках с тонким гражданским ремешком я постучался в дверь Светкиной жилплощади.

С соседней двери высунулась непротрезвевшая морда.

— Нема Светки. К ей баба расфуфыренная приходила. Обе выскочили и побежали. Светка, видно, с работы только — и опять куда-то. Бежала, аж сорочка снизу вылезала. С кружевцами, с розовыми. Я все ее сорочки знаю. Она на дворе сушит. А еще милиция! Хоть бы постеснялась!

Мужик засмеялся и подмигнул.

Я показал ему кулак и проговорил хорошим голосом:

— Будешь вякать — убью.

Мужик побледнел и загородился руками.

И хватит с него. Больше не вылезет. Я этот свой приемчик знаю. Работает без осечек. И не на таких пробовал. Главное — культурно.

Да. С Лаевской не сработает. Если она пошла вперед — значит, пошла. Поперла! Танк! Значит, ей ни тюрьма, ни смерть нипочем. У нее на первом месте не факт, а сознание. Вот что непоправимое.