Старые мастера - Эжен Фромантен

Однако их произведения показывают нам, чем они были заняты все это время. Портретисты писали героев войны, принцев, наиболее знаменитых граждан, поэтов, писателей, самих себя и своих друзей. Пейзажисты блуждали среди полей, мечтая, рисуя животных и хижины, жили сельской жизнью, писали деревья каналы, небо либо путешествовали, уезжали в Италию! Там они устраивались колонией, встречались там с Клодом Лорреном. В Риме они забывали себя, забывали свою родину. Там они и умирали, как Карель, не успев вновь переехать Альпы. Другие выходили из своих мастерских лишь для того, чтобы порыскать вокруг таверн, побродить по увеселительным местам, изучая их нравы, — конечно, если они не заходили туда для собственного удовольствия, что, впрочем, случалось редко.

Несмотря на войну, кое-где жили мирно. В эти тихие, как бы равнодушные уголки художники переносили свои мольберты. Здесь они находили приют для своей работы, продолжая с поистине удивительной невозмутимостью размышлять и совершенствовать свое очаровательное и жизнерадостное ремесло. А так так повседневная жизнь шла своим чередом, то они и писали ее, изображая домашний быт, сельские и городские нравы, писали наперекор тому, что вызывало тогда волнение, тревогу, патриотический подъем, пробуждало сознание величия своей страны. Ни волнений, ни смут не было в этом удивительно укрытом мире, который можно было бы принять за золотой век Голландии, если бы история не говорила нам о противном.

Леса спокойны, дороги безопасны. По каналам взад и вперед снуют лодки. Деревенские праздники продолжаются. Снаружи, у порога кабачков, курят, внутри — танцуют. Охотятся, ловят рыбу, гуляют. Легкий дымок вьется над крышами ферм, которым ничто не грозит бедой. Дети идут в школу. Внутри жилищ — порядок, мир и невозмутимый покой благословенных дней. Времена года сменяются. Там, где плавали лодки, теперь катаются на коньках. В очагах разведен огонь, двери закрыты, занавески опущены. Невзгодами грозит климат, а не люди. Все это — то же размеренное, ничем не нарушаемое течение жизни на фоне повседневных мелочей, из которых так приятно сделать хорошую картину.

Иногда художнику, очень искусному в изображении всадников, вдруг приходит в голову написать картину кавалерийской атаки, схватки на пистолетах, мушкетонах и шпагах, когда люди топчут, режут и весьма бойко истребляют друг друга. Такая картина, написанная чисто случайно, переносит нас в обстановку, далекую от настоящей войны, чуждую ее опасностям. От этой резни веет анекдотической фантазией, и мы не видим, чтобы художник был сильно взволнован сюжетом. Писанием подобных вещей при случае забавлялись «итальянисты» Берхем, Вауэрман, Лингельбах — приверженцы не слишком правдивой живописности. Но где они видели такие схватки? По ту или по другую сторону Альп?

Есть в этом что-то, напоминающее Сальватора Розу, за исключением стиля: во всех этих подобиях стычек и больших сражений никогда нельзя узнать ни причины, ни места, ни времени события, ни даже участников битв. Да и самое название картин зачастниую лишь указывает на роль, отводимую воображению художника. Так, Гаагский музей обладает двумя большими прекрасными картинами, где кровь льется рекой, удары сыплются градом, где художник не поскупился на раны. Одна из них, очень редкостная, написанная Берхемом, поразительна по исполнению: это настоящее чудо по передаче движения и суматохи, по удивительной упорядоченности общего впечатления и совершенству деталей. Это полотно, не имеющее никакого отношения к истории, носит название «Нападение на обоз в горном ущелье». Другая — одна из больших картин Вауэрмана, — названа «Большое сражение». Она напоминает картину мюнхенской пинакотеки, известную под именем «Битва при Нордлингене». Но и это последнее замечательное произведение в высшей степени условно, а его ценность для национальной истории доказана не лучше, чем правдивость картины Берхема. Да и другие картины, изображающие эпизоды из жизни бандитов или безвестные стычки, которых было немало и в Голландии, написаны как бы понаслышке во время или после путешествий художников по Апеннинам.

История Голландии таким образом не оставила заметных следов в живописи этих смутных времен и, кажется, ни на один миг не взволновала ее живописцев.

Заметьте еще, что даже в тех картинах, которые относятся к чисто живописному и повествовательному жанру, нет и следа подлинного повествования: ни точно определенного сюжета, ни действия, требующего продуманной, выразительной и особо значительной композиции; никакой изобретательности, никаких сцен, выходящих за пределы жизни полей или городов, которая глазам художников того времени представлялась как жизнь однообразная, плоская, вульгарная, лишенная исканий, страстей и подчас даже чувств. Пьянство, курение, танцы, ласки, расточаемые служанкам, — ведь не это же можно назвать редкими и привлекательными происшествиями! Доить коров, водить их на водопой, нагружать возы сеном также не представляется заметным явлением н деревенской жизни.

Так и хочется спросить этих беззаботных и флегматичных художников и сказать им: разве нет в вашей жизни ничего нового? Ни в хлевах, ни на фермах, ни в домах? Была буря — она ничего не разрушила? Гремел гром — молния не поразила ваши поля, работников, скот, крыши? Рождаются дети — вы не празднуете? Они умирают — вы не горюете? Вы женитесь — неужели нет пристойных радостей? Разве у вас никогда не плачут? Все вы любили, но разве это заметно? Все вы страдали и сострадали чужой невзгоде, видели своими глазами раны, горести, все бедствия человеческой жизни; но откуда видно, что у вас самих были дни нежности, горя и неподдельной жалости? Ваше время, как и всякое другое, было свидетелем ссор, страстей, ревности, измены, дуэлей. Что вы нам показываете из всего этого? Распутство, пьянство, грубость, гнусную лень, объятия, похожие на драку, тумаки кулаком или сапогом в раздражении, вызванном страстью или вином. Вы любите детей: их секут, они кричат, гадят в углах. Вот картины вашей семейной жизни.

Сравните другие эпохи и страны. Я не говорю о современной немецкой или об английской школах, где во всем чувствуются сюжет, утонченность, преднамеренность, где все, как в драме, комедии или водевиле, где живопись пропитана литературой, так как она только и живет ею и, по мнению некоторых, даже погибает от нее. Но возьмите любой каталог французской выставки, прочтите названия картин, а потом взгляните на каталоги Амстердамского и Гаагского музеев.

Во Франции всякое полотно без названия и, следовательно, как считают, лишенное сюжета, рискует быть принятым за непродуманное и несерьезное. И это не только теперь — этому взгляду уже сто лет. С тех пор, как Грез, при громком одобрении Дидро, открыл сентиментальную живопись и стал сочинять картину, как сочиняют пьесу для театра, введя в живопись буржуазные семейные драмы, — что видим мы с той поры? Художники-жанристы Франции только и делали, что придумывали сцены, справлялись с историей, иллюстрировали литературные произведения, изображали прошлое и только изредка настоящее, меньше — современную Францию м больше — причудливые иноземные нравы и природу других стран.

Достаточно привести имена, чтобы восстановить в памяти бесконечный ряд произведений, прекрасных или только пикантных, недолговечных или прославленных навсегда; все эти картины что-нибудь означают, все изображают какие-либо события или чувства, выражают страсти или рассказывают истории, причем все они имеют своего собственного героя. Это Гране, Бонингтон, Леопольд Робер, Деларош, Анри Шеффер, Рокплан, Декан, Делакруа — я останавливаюсь только на тех, кого уже нет в живых. Вспомните Францисков Первых и Карлов Пятых, герцога де Гиза, Миньон, Маргариту, Влюбленного льва, ван Дейка в Лондоне, страницы, заимствованные из Гете, Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта, из истории Венеции; были и Гамлеты, Йорики, Макбеты, Мефистофели, Полонии, Гяуры, Лары, Гец фон Берлихинген, Шильонский узник, Айвенго, Квентин Дорвард, Льежский епископ и далее Фоскари, Марино Фальеро, барка Дон-Жуана, история Самсона, кимвры и, наконец, сцены из восточной жизни. А если мы затем еще восстановим в памяти список жанровых картин, которые из года в год пленяли, трогали, поражали нас, начиная со «Сцен инквизиции», «Встречи в Пуасси» и кончая «Карлом V в монастыре Юсте», если мы вспомним, повторяю, то, что за последние тридцать лет создала выдающегося и достойного в этом жанре французская школа, то мы увидим, что элементы драматический, патетический, романтический, исторический и сентиментальный в ее картинах способствовали успеху произведений почти в той же мере, как и талант самих художников.

Есть ли что-нибудь подобное в Голландии? Каталоги ее просто приводят в отчаяние незначительностью тем и их неопределенностью. «Пряха со стадом1» — единственная находящаяся в Гааге картина кисти Кареля Дюжардена. Вауэрману принадлежат: «Приезд в гостиницу», «Привал охотников», «Деревенский манеж», «Воз» (знаменитая картина), «Лагерь», «Отдых охотников» и т. д.; Берхему — «Охота на кабана», «Переход вброд в Италии», «Пастораль» и пр.; Метсю — «Охотник», «Любители музыки»; Терборху — «Депеша». В том же духе и произведения Герарда Дау, Остаде, Мириса, даже Яна Стена, наиболее живого из них. По глубокому, хотя и грубому смыслу своих картин только он один и является настоящим рассказчиком, изобретательным карикатуристом, юмористом в духе Хогарта, литератором, а в своих шутках — почти автором комических новелл. Даже лучшие произведения голландской школы скрываются за столь же плоскими названиями. Так, прекрасная картина Метсю из коллекции ван дер Хопа называется «Подарок охотника»; замечательная картина Паулюса Поттера — кто бы догадался об этом! — жемчужина Аренбергской галереи, называется «Отдых около гумна». Также знаем мы, что представляют собой и другие произведения Поттера: «Бык», «Корова, смотрящаяся в воду» или еще более известная «Корова, которая…» в Петербурге. Что касается «Урока анатомии» и «Ночного дозора», то да позволено мне думать, что вовсе не значительность их сюжета обеспечила этим творениям их бессмертие.