Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, именно эта дозировка изменилась во мне: обе непримиримые силы действовали у меня в голове уже не так, как прежде, а возникшее в результате этого новое напряжение явно не могло выражаться в былых простых решениях. Нет, вопрос замены Института статистики террористической борьбой или левацкой пропагандой не возникал, но вдруг сама собой открылась жажда экспериментирования с материей романа, с ее противоречиями (именно сегодня — подчеркиваю это в очередной раз — и именно так я воспринимаю свою судьбу), как самое благодатное поле для инсценировки вечно переменчивой борьбы не на жизнь, а на смерть порядка и свободы, этого неразрешимого конфликта рационального классифицирования с ниспровержением, иначе говоря, с беспорядком.
Благонамеренные левые в 1950—1960-х годах меня часто упрекали в «неангажированности» моих сочинений и в их «демобилизующем влиянии на молодежь». Прежде всего я пришел издалека и не ощущал себя более остальных готовым давать уроки морали в том, что касалось учреждений и их возможного изменения (революционного или просто реформаторского), своим согражданам с высоты общественных трибун, будучи мало склонным к подражанию в этом деле моим многочисленным экс-сталинистским коллегам, которые во имя собственных заблуждений (кстати, признанных ими же с вынужденной искренностью) по-прежнему продолжают нас поучать. Более того. Как невозможно оставаться в ФКП на протяжении двадцати долгих лет (долгих потому, что они были усеяны постоянно возникавшими ямами-ловушками, полными гадов), не неся в себе неугасимого огня партийца любой ценой, то есть не обладая духом члена партии, готового проглотить все что угодно, так и я, как мне думается, наконец обнаружил в себе очень давно сформировавшееся неприятие всякого партийного вероисповедания, тем более ангажированности, такой, какой определил ее Сартр.
Боюсь, что уже в эпоху моего юношеского подчинения кодексу морального порядка и правых политических убеждений я более или менее ясно ощущал себя любителем, дилетантом. Даже мой национализм той поры — наиболее благовидный из всех традиционных атрибутов правых сил — был скорее всего, как мне теперь кажется, сомнительным. Мне вспоминается, как моя мать, переживая развитие событий более остро, чем все мы, и высказываясь о нем, или о них, со всею пылкостью души, в начале войны упрекала меня за явное безразличие к сокрушительному продвижению немцев в Польше. Я защищался, но в определенном смысле она была права, ибо в 40-х годах, в период трагического бегства наших войск, я, если и ощущал себя задетым за живое, то тем не менее смотрел на эти вещи словно через стекло.
Когда объявили всеобщую мобилизацию, мы остались в Керангофе и в Париж к началу нового учебного года — в октябре месяце — не поехали, поскольку преподавание элементарной математики не возобновилось ни в Бюффонском лицее, ни в других столичных учебных заведениях. Что касается мамы, то она в ту пору чувствовала себя совершенно здоровой, приняв курс «радиовещания» по отцовскому выражению, сразу же подхваченному всеми нами (идиолекты13 небольших замкнутых кланов непременно содержат в себе вот такие, придуманные или переиначенные, слова). И если она по-прежнему проводила часть ночи за чтением газет, пересылаемых отцом из Парижа, то все оставшееся время вела себя активно, управляя домом и кормя домочадцев, в состав которых помимо бабушки входили крестная (она бегала по магазинам за продуктами), сестра и я, а также не вернувшиеся, подобно нам, в брестский лицей две кузины плюс мой друг-одногодок, вставший к нам на постой.
(Зачастую дремавшая энергия нашей матери после войны нашла себе новое поле применения, которое позволило ей проявить все свои таланты: в Керангофе она полностью спланировала и затем руководила восстановлением нашего семейного дома, «на 100 % разрушенного», по определению экспертов строительных служб департамента, бомбежками союзников. Мама утверждала, что крупные мероприятия ей нравились больше мелких повседневных дел. В них она себя чувствовала вольготнее.)
Нет, безразличным я не был. Совсем не это сохранила моя память. В глубине души я знал, что не я проигрывал эту войну. Давно приученному думать, что наши правители являлись марионетками, что нынешние генералы были ни на что не способными, а нашу армию разрушил Народный фронт, мне было очень трудно вдруг ощутить себя полностью солидарным со всеми отвергнутой Францией. Я просто был обречен принять то, что другие, а не я, давно заслужили. Но что я мог сделать в свои семнадцать лет? Глупо-успокоительная информация, распространяемая официальными инстанциями, лишь усугубляла чувство беспомощности и покинутости. Нам лгали, как детям.
Вполне вероятно, что укоренившаяся во мне убежденность в принадлежности к небольшой группе людей, абсолютно не воспринимавшихся массой остальных, убежденность, до предела развитая клановой идеологией (нас, всех Роб-Грийе, обвиняли в том, что мы воспринимали остальной мир как скопище дураков), тоже не слишком благоприятствовала тому, чтобы я вдруг проникся требуемым чувством национального единства. Этот уголок Финистера находился во многих и многих километрах от Вислы. Рейн, Маас и Сомма были несколько ближе. Я жил в другом месте. Я хорошо трудился в школе (был «явно первым», как свидетельствует табель; учиться мне нравилось всегда, люблю это дело и сегодня), старательно выполнял все домашние задания и успешно сдавал экзамены… Я был демилитаризованной зоной, наблюдателем одиноким и не наделенным никакими полномочиями, забытым в открытом городе…
Война заявила о себе у нас внезапно и грубо, в форме самой неожиданной: ровно в полдень папу подвез к садовой ограде военный шофер на какой-то разбитой машине, наскоро перекрашенной в тусклый серый цвет для того, чтобы ее труднее было увидеть вражеским летчикам, но тем не менее во многих местах простреленной, на что указывали широкие и косые отверстия, пробитые пулеметами, установленными на самолетах «Шука». Папа был бледен и нервен сильнее обычного. Он разговаривал отрывистыми, сухими и бесцветными фразами.
Сжегши во дворе министерства ненужные архивы, содержавшие сведения о нашем вооружении, отец уехал поездом на юг и вскоре затерялся в общем потоке исхода, конечной цели которого не знали ни гражданские, ни даже военные. Мосты через Луару оказались разрушенными, и пришлось искать переправу западнее. Чувствуя себя бесполезным среди этого беспорядочного отступления, он решил возвратиться к тем единственным существам, ответственность за которых его не покидала никогда; на его счастье, дороги, ведущие
