Меч Михаила - Ольга Рёснес

– Свастика, – говорит напоследок старик, – это будущее Европы.

Вот так и была поставлена перед Торгейром Фоссом его главная в жизни задача: сказать, что ничего такого, в чем интернационал неустанно винит ненавистного ему немца, на самом деле никогда не было: ни один, даже самый завшивевший интернационалист не был, увы, потравлен Циклоном-Б, не был сожжен живьем в угольной печке… Окажись все это и в самом деле святой правдой, стали бы те, кому она дорога, запрещать всякую, даже самую невинную о ней дискуссию? Запрещают ведь только то, что опасно. Ты можешь кричать о том, что английская королева – дура, но стоит тебе только намекнуть, что холокост придумали сами же жертвы ради осуществления своей глобальной агасферической мечты, и ты уже уволен с работы, посажен на несколько лет в тюрьму… и вообще тебя больше нет. А мечта эта вынашивалась потерпевшим чуть ли не три тысячи лет: мечта о царстве от мира сего. И вот она, кэш-планета, в паутине ссудного процента: не шевельнешься, не пикнешь, не высунешься наружу, и вечно голодный паук сосет из тебя и сосет… Но ты все еще веришь в государство, хотя теперь это – банк. Не разбудить ли, пока еще нет поздно, Старшую Эдду? Она тут, в тебе, и за ней уже поспешает Эдда младшая, идет на подмогу, тормоша уставших от векового безделья викингов, и те нащупывают в темноте, кто топор, кто копье… Ярость последней в мире справедливости: вырасти из себя или пропасть.

Один лишь викинг этого не принимает: самоубийства. Викинг умирает с мечом, чтобы жить. Чтобы однажды сюда вернуться: в хаос коллективного самоистребления, в параноидальную уступчивость слабому, желательно слабоумному, калеке и извращенцу и в целом – жизнененавистнику. Тут много для викинга работы: рубить, не считая, головы политикам и геям, относить в лес к волкам даунов и монголоидов, топить корабли с беженцами, и уж само собой, жечь проклятые молельни, мечети и синагоги. На этой земле Тора и Одина.

Гулаговское благоденствие для большинства, для рабочей скотины, собьет кого хочешь с толку: не об этом ли столько веков мечтали верующие? Те, кто верит, не желая при этом ничего знать. Больше, еще больше того же самого!

Давайте же наконец будем жить интернационально: вали сюда, кто только может, в наш затхлый, сырой, музейный европейсекий подвал! Души дряхлую старуху Европу ее же демократическими правами, секи ее насмерть плюрализмом религий и культур, дави катком экономической помощи вымирающему! Вот ведь жили себе поживали возле своих фьордов морозостойкие и к тому же весьма малочисленные норманны, плели рыболовные сети и вязали носки, ни у кого ничего не прося и не стыдясь своей бедности, и даже, бывало, гордились этим своим скромным укладом, доставая в праздник из сундуков расшитые цветной шерстью юбки и домотканые, до колен, портки, плясали на горном склоне, под сумасшедший визг восьмиструнной феле и рев водопада… И с какой это стати вдруг им свое нехитрое, но прочно лежащее в руках добро уступать, при этом как-то даже виновато подвинувшись, приползшему на запах крепкой валюты арабу, негру или китайцу? Отдать свою землю, как никому уже не нужное, как обузу, как бремя ответственности перед своей же историей, как свое несостоявшееся будущее.

– Чистое умопомешательство, – решительно констатирует Ваня, – массовый хронический суицид, но от этого должно быть лекарство… какая-нибудь шоковая терапия…

– Сегодня в ходу только снотворное, – усмехается Ева, – а также прививки. Говорят, скоро появится вакцина против пандемии самопознания, обязательная для всех. Иначе как же построишь общество всеобщего благоденствия?!

Чтобы повидаться с отцом Ева отправилась летом на север, в полосу белых ночей и ничем не встревоженной тишины столетиями нетронутого леса. Герт Дюк поселился в двухстах метрах от Торгейра Фосса, в такой же заброшенной бревенчатой избе на фундаменте из валунов, с парой небольших окошек и чугунной печкой. Место глухое, охотничье, того и гляди, напорешься на лося, россомаху или рысь, есть тут и волки. Рядом озеро с бобровой плотиной, стая уток и торчащая на одном и том же месте, словно стоящая на карауле, серая цапля. Возле деревянных мостков треснувшая плоскодонка, прочно застрявшая среди камыша и желтых ирисов, тут же лодочная будка, в которой теперь стоит велосипед Герта Дюка. Он собирается прожить здесь до Рождества, а там как получится…

23

Торгейр Фосс выбрал это глухое место неспроста: тут разве что лось, подойдя вплотную к окну, заподозрит что-то необычное. Обычное же – старость и недостаток средств – хорошо уживается здесь с мечтой, до которой окружающему лес миру нет никакого дела. С мечтой о Норвегии. О таком месте в мире, куда приходишь лишь после смерти, неся с собой подслушанные у природы тайны. И чтобы правильно умереть, надо правильно жить, и сдается Торгейру, что природа как раз и дает ответ на вечный нордический вопрос «что делать»: учись понимать мой язык.

Это и есть, кстати, национализм: самодостаточность в одном, пусть даже малочисленном, народе. Ты готов жить беднее соседа? Жить на свои средства, без зависти и ненависти к чужому? Но зато ведь и не помогать столь необходимым интернационалу неграм: не помогать им вымирать. И само слово «негр» пусть никого уже не смущает: хочешь ты того или нет, но в природе все еще имеется такая раса. Как, впрочем, есть и раса белая. Не станешь же ты утверждать, что черное и есть белое, ты же не сумасшедший. И если ты к тому же не склонен иметь шоколадных детей или внуков, ты можешь считать себя законченным расистом, и окружающее лес общество тебе в этом поможет.

Жить в лесу, не значит ли это попросту умереть? Без похорон и всякой лишней возни. Только утащенный с берега камень, широкий и почти плоский, с прожилками слюды и железа, только этот монумент и зафиксирует на обточенном морем фасаде никому ничего в мире не говорящее имя: Торгейр. Он сам вырубил эти рунические знаки, есть еще в руках силенка. Да разве только в руках… вон сколько не старых еще бабенок, с охапками ромашек и сдобной домашней выпечкой, жалуют, одна за другой, в лесную избушку. Бывает, станут бабы в ряд, и за плечом у каждой – охотничье ружье, и сами такие все серьезные, крутые, ну хоть сейчас отправляй их на войну, все-таки потомки викингов. И Торгейр охаживает свой бабий полк им же самим придуманными клятвами верности германской, счастливо им всем доставшейся крови, без которой ты – что тот лопух, разве что зад утереть.

А вот, кстати, молот Тора: смахивающий на кувалду деревянный молоток, вбивающий в головы недостающую им понятливость: сюда, в лес… На каменистом вересковом пустыре веками спят замшелые валуны, под каждым из них чья-то отлетевшая жизнь, и в гудящих на ветру верхушках елей сплетает себе гнезда светлая, как июньская полночь, тоска: когда ты придешь сюда?.. когда вернешься? Здесь так тихо, что даже слова Старшей Эдды едва лишь касаются слуха стоящего под двумя скрещенными мечами посвящаемого, и эта лесная мистерия прочно закрепляется в памяти как присяга и клятва. Одна молодая бабенка, впрочем, растерялась и донесла на Торгейра в полицию: слишком уж старик приблизил к ней, вместе с молотом Тора, свое… тело. Так в протоколе и записали: телосближение, и тут попробуй докажи, что ты не петух, а она не курица. Зря только Торгейр читал перед ней наизусть Старшую Эдду, перед этой нордической свинкой.

Что же касается нордического статуса самого Торгейра, то он назначил себя добрым, он и есть единственная вершина единственной, без иерархий и пирамид, партии прямой демократии, готовой хоть сейчас рвануть на себя одеяло власти в этой маленькой, богатой, наполовину безумной стране. Сюда, в лес, в партию викингов!

Викинг сегодня, само собой, не тот. И все остальное тоже не то, поскольку на мир ползет змеем старчески мстительный, выживший из ума сброд, маниакально полагающий себя избранным народом. Кто их, спрашивается, избрал? Если иметь в виду Яхве, то этот смышленый элоим давно уже дал деру на Луну, оставив разбредающееся по свету стадо с очень длинным, даже для избранного, носом. С носом, сажем так, мошиаха, под которым надо понимать продукт генно-инженерного проекта по реконструкции разложившихся трупов… Короче, мертвое командует сегодня умирающим, все чаще и чаще задевая за живое. Так что живой начинает стыдиться собственной жизненности: все кругом мертвы, а я – нет?! Я, что, лучше других?.. или хуже? Или мне пора уже сесть лет на пять за мою несвоевременную догадку: избранным народом сегодня являются германцы? Никто другой на исполнение их михаэлической задачи сегодня не тянет: пробиться к себе. Так мало у архангела Михаила времени: триста лет пролетит как одно мгновенье! И пока нет в головах об этом ясности, змею дозволено всё. Счастливое, сытное змеиное время.