Чехов. Литературная биография - Борис Константинович Зайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Чайке» в первом же действии, перед озером, при луне, Нина так начинает пьесу Треплева: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, утки, пауки»… (всё вымерло, одна луна печально светит, Мировая душа декламирует и Дьявол должен явиться).
Сразу чувствуешь некий особенный оттенок. В прежних писаниях Чехова его не было. И Треплев новый человек в литературе. Реализм, бытописание ему неинтересны. Не туда клонится его душа. Это Тригорин записывает каждую удачную фразу, образ. Треплеву ближе Ибсен, Метерлинк, чем Тригорин со своей записной книжкой («плыло облако, похожее на рояль»). Чехов же между ними посредник.
Но самое сердце пьесы, чайка, убитая от нечего делать досужим охотником, это уже не Треплев, а Чехов. И не Чехов «Иванова». Пусть будет «Иоиль младший», всё-таки «Дикую утку» написал Ибсен. На Чехова повеяло Скандинавией, что-то он взял оттуда.
Можно считать, что именно эта подстреленная символически чайка наиболее уязвима сейчас в пьесе (наиболее устарела, как и сам символизм), всё же в ней есть и прелесть, на всю «комедию» бросает она особый, незабываемый отсвет, как и удавшийся неудачник Треплев. С «Иванова» ничего не начинается. С «Чайки» начинается театр Чехова. Его можно любить или не любить, но он просто в литературе русской есть.
Всё складывалось, конечно, по особенному вокруг этой пьесы. Не напрасно была история с Ликой, не напрасно все три действующие лица что-то пережили. Из этого родилась «Чайка», открывшая в России эпоху, и сама она, пьеса, как живое существо, тоже должна была перенести драму, прежде чем воскреснуть.
Весь почти 96-й год шли с ней предварительные маневры. Ее «переписывали на ремингтоне» (по тем временам целое предприятие), посылалась она на суд Суворину, был момент, когда Чехов заколебался. «Пьеса моя провалилась без представления. Если в самом деле похоже, что в ней изображен Потапенко, то, конечно, ставить и печатать нельзя».
Но это только минутное. Пьеса пошла по мытарствам. Первое — драматическая цензура. Цензору Кондратьеву не понравилось, «что брат и сын равнодушно относятся к любовной связи актрисы с беллетристом». И Чехов выбросил фразу: «открыто живет с этим беллетристом», а на 5-й странице: «может любить только молодых».
В конце концов цензор не противоборствовал. Пьесу взяли в Александринский театр в Петербурге. Сохранилась повестка для актеров на генеральную репетицию — 16-го октября 1896 г. Премьера 17-го.
Репетиции шли плохо, Чехов не советовал Марии Павловне приезжать на спектакль, но она не вытерпела и приехала, вместе с Ликой. Вместе с ней и остановилась в гостинице «Англетер». С Ликой вместе отправилась и в театр.
Надо же было придумать — ставить «Чайку» в бенефис комической старухи, Левкеевой (с гостиннодворскою публикой), режиссер Евтихий Карпов, Треплева играет гладкий и вылощенный Аполлонский!
Ничего и не вышло, да и не могло выйти. С самого же начала, с пьесы Треплева перед озером, несмотря на Комиссаржевскую (Нина), начался разгром. Страшная вещь, когда в серьезных местах публика начинает смеяться. Тут она сразу рассердилась. После первого акта свист, шум, жиденькие аплодисменты. Далее шло не лучше. Мария Павловна всё же досидела до конца и уехала к себе с Ликой в «Англетер». Было условлено, что Антон Павлович приедет к ним туда, но он не приехал. В два часа ночи Мария Павловна бросилась к Сувориным, где он остановился. Оказалось, он долго бродил по Петербургу, потом вернулся, лег и никого не пожелал видеть, даже сестру. На другой день уехал с товаро-пассажирским поездом в Мелихово. Суворину написал записку: «Вчерашнего вечера я никогда не забуду, но всё же спал я хорошо и уезжаю в весьма сносном настроении». Марии Павловне так: «Вчерашнее происшествие не поразило и не очень огорчило меня».
Этому верить, конечно, нельзя. Театральные поражения вообще слишком горьки. Здесь толпа была слишком груба, Чехов, как истинный писатель, слишком кровно был связан со своим детищем, чтобы оставаться равнодушным. Мария Павловна, так брата знавшая и любившая, полагает, что удар был жестокий. Отозвался и на здоровье. Через три месяца у него открылось легочное кровотечение.
«Антон Павлович попал в клинику Остроумова, где и был впервые поставлен диагноз, изменивший всю нашу жизнь».
* * *
Лика довольно долго еще стремилась к сцене. В конце 90-х гг. вновь была заграницей — частная опера Мамонтова направила ее туда вновь учиться, готовиться к сцене. Из этого ничего не вышло. Не удалась и драма — Лика одно время входила в трупу Художественного театра. В 1902 году театр она бросила, вышла замуж за Санина, тогда режиссера Художественного театра. Но и он разошелся с театром. Санины уехали заграницу.
Теперь жизнь Лики не имела уже к Чехову никакого отношения. Прошла главным образом заграницей.
В 1937 году мне пришлось однажды навестить знакомую в больнице на ruе Didot. Она лежала в маленькой застекленной комнатке, отделенная от общей палаты. На другой стороне палаты, недалеко от нас, была другая такая же отдельная комнатка и тоже стеклянная. Там лежала на постели какая-то женщина.
— Знаете, кто это? — спросила моя знакомая.
— Нет.
— Это чеховская Чайка, теперешняя жена режиссера Санина. Я с ней познакомилась тут. Она серьезно больна.
В том же 1937 году Лидия Стахиевна и скончалась.
Вновь Мелихово
Чеховы въехали в Мелихово, пустили корни. Корни эти с каждым годом укреплялись, врастали глубже — вся семья удивительно хозяйственна и домовита, очень и благообразна.
В давние времена Павел Егорыч был суров, но, как случается с хорошими по существу, добротными людьми, к старости стал лучше. Хора у него теперь не было, но церковное пение он любил попрежнему. Занимался и писанием икон. Вел свои ежедневные записи, читал божественные книги, вычитывал вечерни, напевал псалмы.
Антон Павлович улыбался иногда на него, не без насмешливости, но и осторожно («Папаша стонал всю ночь. На вопрос, отчего он стонал, он ответил так: «Видел Вельзевула»). Или «папаша волновался, что Виссариону, епископу Костромскому, дали Анну 1-й степени, а Александру, епископу Можайскому, не дали, хотя он и старшее.
Но это всё мелочи. Не мелочи же то, что Павел Егорыч стал добрее и мягче — это бесспорно.
Про Евгению Яковлевну и говорить нечего, одним присутствием своим, кротостью и приветливостью она облагораживала дом. И всё в усадьбе росло и ширилось. Выкопали пруд, Антон Павлович насажал яблонь, груш. Построили небольшой флигель, куда можно было удаляться под напором гостей. Полевое хозяйство велось толково,
