Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров - Жеральдин Бегбедер

— У мамули проблемы с давлением, — сообщает Стана. — Правда, мамочка, у тебя проблемы с давлением?

Старуха не отвечает. Манжетка уже снова плоская, но мамуля ее не снимает. Она берет рюмку и заглатывает содержимое. До дна — одним глотком. Ну и здорова же она пить! Я поражена: ухнула добрых сто граммов, и ей ни холодно ни жарко. А она уже схватила пульт и жмет на кнопки до тех пор, пока не возвращается на «Пинк-ТВ». Что ни говори, ситуация странная. Стана показывает нам альбом со статьями про нее, вырезанными из «Глаca», «Данаса», «Новостей» и популярного, желтого из желтых, журнальчика «Stars». Она следит за прессой, вырезает про себя любую заметулечку и наклеивает с прилежанием школьницы, а теперь перелистывает страницы, приговаривая: «Посмотри, мамуля, ну посмотри же, мамочка», но мамочка-мамуля снова давит на кнопки пульта, не обращая на призывы ни малейшего внимания. Наконец Стана добирается до проекта «Francuzi» и цепляется за него как утопающий за соломинку: «Вот видишь, мамочка, они не пустые люди, мои друзья Francuzi, они не бездари какие-нибудь…» Не знаю, зачем она на это так нажимает, что хочет доказать, ясно мне одно: мамочка вовсе не без ума от Francuzi, наоборот, я так и чувствую исходящие от нее волны злобы. И вскоре мои неприятные предчувствия оправдываются.

Когда мы принимаемся как ни в чем не бывало болтать ни о чем таком особенном, мамочка внезапно шипит, глядя на Стану: «Шлюха, блядь!» — и мы тут же замолкаем, и всем ужасно неловко. Не услышать было нельзя, но ничего не попишешь, и, стараясь делать вид, что не слышали, мы возобновляем разговор с того места, где он был прерван. Вот только спустя несколько минут все начинается снова. Старуха, теперь уже громче и сверкая полными ненависти глазами, бросает дочери: «Мерзавка, мерзавка!» Стана опять делает вид, что не слышала, но я чувствую, что это глубоко ее задевает, а мамочка не унимается: «Мерзавка, мерзавка, мерзавка!»

Слово повторяется с равномерными интервалами, старуха работает, как метроном, и каждая «мерзавка» — будто молотком по голове. Но этого ей мало, и она принимается орать: «МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА, МЕРЗАВКА!» — тюкая по кнопкам пульта с такой яростью, будто это поможет выгнать нас из комнаты.

Облитая помоями дочь смущенно улыбается, вид у нее такой, словно она просит прощения за неприятный инцидент, но, изо всех сил сохраняя спокойствие, она обращается к старухе и все так же нежно спрашивает:

— Хочешь, чтобы тебя оставили в покое, мамочка? Мне кажется, тебе надо отдохнуть.

Стана делает нам знак, мы покорно встаем, и она ведет нас к себе. Новенький замок, кажется, еще не использовался по назначению, наверное, между Станой и матерью перемирие, впрочем, Стана это тут же и подтверждает, да, она пытается восстановить утерянную связь с мамочкой, да, это нелегко, но она делает все, что может, особенно после поспешного отъезда сестры Милицы.

Потому что Милица, эта всегда замкнутая и серьезная Милица, вдруг съехала с катушек и надумала свалить из Белграда: она, видите ли, двадцать девять лет прожила с матерью, и ей это надоело, ей надоела работа за двести евро в месяц, причем еще и не всякий месяц столько получишь, ей надоел этот менталитет осажденных, ей надоело быть дитятей войны, надоела всеобщая безнадега, надоела ежедневная каторга, надоело отсутствие будущего… И она сбежала с заезжим итальянцем полюбоваться Римом, даже визы добилась, ну и пока не собирается возвращаться в эту несчастную Сербию, в эту черную дыру посреди Европы.

— Моя сестричка Милица уже четыре месяца как смылась, четыре месяца! А у мамочки проблемы с сердцем, ну и кто будет за ней ухаживать, когда мне придется уехать? Если с ней что-нибудь случится, я этого не перенесу, — жалостно и монотонно шепчет Стана.

Мы сокрушенно качаем головой. За стеной старуха пускает на полную громкость последние известия, новости безрадостны, экономика разрушена, безработица, коррупция, мафия, сербы весь век будут расплачиваться за годы с Милошевичем.

Стана предлагает куда-нибудь пойти: ей хочется забыться, развеяться, устроить праздник. Сегодня вечером ее приятель, диджей Настич,[65] — вообще-то он звезда техно европейского масштаба — отмечает свой день рождения в «Сава-центре», хорошо бы отправиться туда… Мы пробираемся мимо мамочки, спящей с открытым ртом в своем продавленном кресле, можно подумать, она уже откинула копыта, Стана прижимает к губам указательный палец: молчите, дескать, — и мы втроем выходим на лестницу.

21

«Сава-центр», затерянный на пустырях белградской окраины, напоминает парижский Дворец съездов, только в бетоне. Звуковые волны распространяются от него на несколько километров вокруг. Огромная плотная толпа — молодые люди, тысячи молодых людей, от двадцати до двадцати пяти. У входа участники движения «Врачи мира» раздают бесплатно презервативы, затычки для ушей и листовки, посвященные воздействию экстази, кокаина и всякой другой дури. На двери — знак: вход с огнестрельным оружием запрещен. Думаю: а предусмотрено ли специальное помещение, чтобы это огнестрельное оружие собирать и там складывать? Может, и есть, — в конце концов, Сербия сейчас все равно что Дикий Запад…

— Сегодня тут тысячи тррри наберррется, все так ждали этого вечеррра, — орет Стана, глядя на нас, но прижав к уху мобильник и продолжая договариваться с диджеем о пропуске, не платить же нам за вход.

Стоим в ожидании перед двумя детинами весьма серьезного вида.

— Ты только посмотри на дубинки у них на поясе! — шепчу я Алену.

Звездный диджей выходит за нами сам: камуфляжная майка, порезанная на проймах, штаны из кожи то ли питона, то ли ящерицы, тщательно организованный беспорядок на голове. Больше всего он похож на наркомана, накачавшегося дурью до упора, ага, прежде чем вернуться на рабочее место, он оделяет Стану горстью разноцветных капсул.

Внутри громадная эстрада с несколькими проигрывателями, у каждого — свой диджей. Стробоскопы. На площадке под открытым небом, в дикой тесноте, дергаются тела танцующих. Судя по тому, какие раздрызганные у них движения, все они сейчас в экстазе под воздействием экстази. Смотри-ка, стишок получился! Косяки и бутылки пива «Бип», самого омерзительного в Сербии, но производящегося на национализированном у моего деда заводе,[66] передаются из рук в руки. Можно подумать, мы попали на rave-up,[67] с той только разницей, что здесь никто никому не улыбается, каждый дергается сам по себе — замкнутый в своей крохотной вселенной, никаким образом не общаясь с миром вокруг, и так — до отупения, до одичания, до полного забвения того, что их народ поменял три имени с тех пор, как они родились на свет, и что они если куда и движутся, то к провалу. Да они уже и не помнят, что очнулись однажды от националистического кошмара как с похмелья, чувствуя, что их провели. Мовида[68] на сербский лад — ночь, полная излишеств и безграничная: все, что ждет за ее пределами, это отвращение, разочарование, беспамятство.

Стану тоже хорошо зацепило. Она находит старых знакомых, восстанавливает связи, ей надо столько сказать каждому, ну и узнать кое-что, конечно. Она размахивает руками, словесный поток из нее извергается беспрерывно, быстро и отрывисто. Мы с Аленом в стороне от общего буйства, мы слишком трезвы. Несмотря на наши попытки надраться и быть как все, меня и здесь преследует это неприятное ощущение, что я не такая, устарела, далека от моды, чужая в своей стране. В два часа ночи, с банками «Бипа» в руках, мы покидаем «Сава-центр». У входа все еще очередь, и люди продолжают прибывать. Поток не иссякает.

Возвращаемся домой пешком. Белград похож на город-призрак, и фоном к нему — сверчки. Замяукала кошка, и снова стало тихо. У одного из домов фургончик «Врачей мира», тут они тоже раздают презервативы, снабжают наркоманов одноразовыми шприцами и медицинскими советами. К фургончику приближаются люди-тени, берут шприцы и бесшумно исчезают. Молодые, чисто одетые — ничего общего с отбросами общества. И вдруг мы видим его, да, точно, это он, мой kum, тень среди теней, он ждет своей очереди — так, будто это очередь за покупками… Вот он замечает, что мы его увидели, на мне останавливается недоверчивый взгляд больших черных глаз, но уже через секунду он вытаскивает белый носовой платок и промокает свое залитое потом лицо. А мы уходим в ночь, не сказав ему ни слова и не услышав ни слова от него. Как будто ничего не было, как будто мы ничего не поняли, как будто мы ничего этого не замечаем…

22

— Срок действия наших туристических виз вот-вот кончится, — сообщает Ален, изучив маленькие серые бумажки в наших паспортах, вложенные в них, когда мы приземлились в белградском аэропорту. Надо продлить, если не хотим неприятностей.