Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Стоять! — страшным шепотом приказывает нам динамитчик, загораживая тропу между сараями. — Дальше ни шагу… Щас сам вынесу.
Снег хрупает под его валенками. Тут недалеко и наш сарай, вернее, это сарай Бориной мамы, но она уступила часть помещения для наших дров. Шаги, наконец, замирают. Кажется, звякает ключ, скрипит дверь.
— А чё с ним делать, с динамитом? Не просто же так ухнуть?
— Ухнуть! Сказал тоже. А ты умеешь ухнуть-то?
— Да, Константин Заслонов нашёлся. Разухался тут.
— Вот я и говорю: чё с ним делать? Нечего с ним делать.
Народ, похоже, приходит в себя, остывает.
— Может, сказать ему, чтоб не тащил? — неуверенно предлагаю я.
— Теперь уж поздно. Слышь, тащит. Да и поглядеть-то надо, что за динамит такой.
— Поглядеть-то надо, — браво соглашаюсь я. А про себя думаю: ведь он откуда-то дотащил его в сарай и не подорвался, значит, и теперь не подорвёмся.
Мне кажется, все уже поняли: тут что-то не то с динамитом. И всё же когда он, тяжело дыша, возвращается с ношей на руках, похожей на запелёнутого младенца, мы почтительно расступаемся. Только один, самый из нас взрослый, делает шаг вперёд, помогает хозяину динамита опустить груз на снег. Что-то они там копошатся, разматывают бечёвку, хрустят бумагой, щупают и даже пробуют на язык.
— Точно — динамит, — шепчет кто-то мне в ухо со знанием дела.
Вот и всё: бежали, бежали и добежали. Что теперь будет? Старший суёт руку в карман ватничка, чиркает спичкой, говорит врастяжку:
— Спа-кой-на…
Поднимается с колен, отряхивает небрежно штанины.
— Никакой это не динамит. Батарейки!
— Какие ещё батарейки? — ворчит динамитчик.
— А такие. Отработанные батарейки. Только не круглые, а плоские… Я таких на свалке, знаешь, сколько видел? Целые горы. Чё ты их в сарай-то припёр?
Народ шумно, весело задышал.
— На вот, смотри, — старший отламывает от брикета одну батарейку, размахивается, швыряет поверх крыш.
— На шарап! — кричит кто-то. Мы со всех сторон кидаемся к брикету, каждому хочется заполучить хоть одну батарейку. И точно, они плоские, тяжёленькие, — до чего приятно сжимать такой метательный снаряд в ладони!
— А у тебя ещё есть? — спрашивает старший у динамитчика.
— Ну есть. Четыре пачки есть, а что?
— Рёбя, у меня такой план: делим эти батарейки на всех и начинаем партизанскую войну. Они будут как гранаты… Мы делимся поровну, партизаны нападают на фрицевский поезд, забрасывают его гранатами, потом меняемся местами, понятно? И уже другие забрасывают, а эти прячутся в снегу.
С воплями «ура!» мы кидаемся к сараю динамитчика. После стремительного дележа у меня в карманах уже четыре «гранаты». Динамитная затея разрешилась так счастливо, что мне даже не обидно оказаться в начале сражения на немецкой стороне — зато напоследок буду на нашей.
К тому же у нас так заведено: если ты в «немцы» попал, дерись по-настоящему, бесстрашно, иначе какой же бой? Зря, что ли, наши целых четыре года бились насмерть с немцем — то отступали, то наступали? Мне и отец говорил: «В Европе кто самый сильный солдат? Русский да немец. Больше таких не народилось. Немец, зараза, отлично воюет, отчаянный нам достался враг! Бьём, бывало, бьём по его пулемётному гнезду, минами колотим, гранатами зашвыриваем, а он всё отстреливается, не бежит… Вот он какой, немец».
Мы, как условлено, сперва сидим, сбившись в кучку, будто в вагоне трясёмся. Но вот переглянулись, разом взвыли, кинулись врассып. Это значит: поезд под нами подорвался. Перед тем как рухнуть в сугроб, надо ещё посмешней изобразить очумелого фрица, как он летит вверх тормашками, суча в воздухе руками и ногами.
«Партизаны» и двух секунд не дают нам, чтобы закопаться в снег.
— Отря-ад!.. аго-онь… пли!
— Тра-та-та-та! — изображает кто-то пулемётную или автоматную очередь. Тут же слышны и одиночные выстрелы: — Tax!.. тах!
— Ти-и-у! Ти-и-у! — противно скулят над нашими головами «гранаты». Глухой стук поблизости. Кому-то из соседей моих батарейкой угодило в валенок.
Ишь ты! Они переловчили нас: не с одной стороны наступают, как ожидалось, а с двух откосов палят, перекрёстным огнём. Поневоле сворачиваешься комком, руками прикрываешь голову. Щёлкнут батарейкой по лбу — считай себя инвалидом.
— В штыки!.. Коли гадов… Ур-ра!
Сердце обмирает. На миг кажется, что всё это — настоящее, не шуточное: подбегут и примутся колоть мёрзлыми свирепыми жалами.
Вскипает рукопашная. Мы явно ошеломлены. Никто на ноги не успевает вскочить, произвести встречный штыковой выпад.
— Сдаешься, Ганс? — жарко хрипит динамитчик, навалившись мне на хребет, норовя руку заломить за спину. — А ну, жри снег!
— Н-ну… нет… Сам ты… Г-ганс, — пыхчу я, — сам жри.
Ладно бы кто другой меня одолел. Но этому брехуну поддаться? — да ни за что! Ещё Гансом меня обозвал! Он тяжёлый, цепкий, впился ногтями в запястье.
— Всё! — кричит. — Этот готов.
Ярость разрывает мне грудь. Коленками упираюсь в снег, вот-вот свалю его с себя, только бы руку освободить.
— Я?.. Готов?.. Врёшь.
И уже вывернулся было, встал почти, но он снова тяжёлым мешком валится на меня, хохочет, запихивает за шиворот комки снега.
— Ну, что, сдох?
Сердце бешено ухает под самым горлом. Я воплю, чуть не плача:
— Убью, г-гад!..
Удивительное дело: он легко, послушно скатывается, отступает на шаг, выгребает из сугроба мою ушанку скомканную, бережно отряхивает её, суёт мне в руку.
— Да что ж вы? Продолжайте, продолжайте, — слышу знакомый, чуть насмешливый голос.
Это отец мой стоит поодаль, и радужные иголочки инея посверкивают под фонарём на его серой шапке.
Но все участники рукопашной схватки уже на ногах, смущённо переминаются, жмутся друг к другу.
— Тут у нас… военная игра такая, — объясняю ему, тяжело дыша. — В русских… и в немцев… Ну… покричали немножко.
— Вот я и вижу, вроде как военная игра, — улыбается он. — А мама считает: ты в кино отправился.
— Ну да, дядя Миша, — выступает вперёд Борис. — Мы вместе и ходили в клуб. Да на обратном пути заигрались… А сколько теперь времени?
Отец глядит на циферблат:
— Половину уроков ещё успеете приготовить. Восемь тридцать.
* * *
Никогда
