Ураган Уайетта - Десмонд Бэгли

Гимнастерка была ему мала, и он не смог ее застегнуть, штаны к ней не подходили, и форменной шапки у него не было, но он решил, что это не имеет значения. Главное было то, что он был похож на солдата, и следовательно, как бы участвовал в войне. Осмотрев винтовку, он увидел, что магазин ее пуст. Он улыбнулся. Это тоже не имело значения. Он никого не убивал в своей жизни и не собирался этого делать впредь.

Постепенно кружным путем, постоянно сверяясь с картой, он выбрался в восточную часть города к дороге, идущей вдоль берега. Он увидел, что здесь народу было меньше, люди казались значительно спокойнее. По дороге вился тоненький людской ручеек, который позже должен был превратиться в бурный поток. «Чем скорее Росторн выведет свою машину, тем лучше для всех нас», — подумал он и повернул обратно.

Было около десяти часов, — он потратил времени больше, чем рассчитывал.

Теперь он двигался против течения, и по мере того, как приближался к центру города, идти становилось все труднее. В небе над городом растекались клубы дыма, начались сильные пожары.

— Это ненадолго, — угрюмо подумал он. — Если Уайетт окажется прав, конечно.

Теперь он находился посреди сумасшедшего дома, именовавшегося Сен-Пьером, и чтобы продвигаться вперед, приходилось отпихивать налегавшие на него тела и даже работать прикладом. Однажды он столкнулся с солдатом, так же, как и он, расчищавшим себе дорогу. Они сошлись лицом к лицу, и Костон быстро взял свою винтовку наперевес и резко, с клацаньем дернул затвор. Он не знал, что будет делать, если солдат не поймет намека, но тот, нервно глядя на зрачок дула, направленного ему в живот, схватился было за свою винтовку, но передумал, и отступив, растворился в толпе. Костон, злорадно ухмыльнувшись, продолжал свой путь.

Недалеко от «Империала» он застрял в густой толпе. «Господи, — подумал он, — мы же тут все, как мишень для артиллерийских снарядов». Он рванулся назад, но вырваться из толпы не смог. Что-то явно держало ее, что-то, что нельзя было обойти или столкнуть с дороги.

Ему все же удалось пробиться назад к углу улицы, и тут он понял, в чем дело. Из переулка вышло воинское подразделение, которое, встав в ряд, перекрыло движение по магистрали. На толпу были направлены автоматы. Затем военные стали вытаскивать из нее людей в солдатской форме и отводить их на свободное пространство. Серрюрье таким образом собирал свою распадающуюся армию. Костон тут же пригнулся и попытался исчезнуть, но чья-то рука крепко схватила его, грубо вытащила из толпы и швырнула к постепенно увеличивающейся группе дезертиров.

Все они были солдатами, никто из них не был ранен, и они стояли, виновато переминаясь с ноги на ногу и уставившись в землю. Костон тоже поднял плечи, опустил голову, стараясь не выделяться среди других и не очутиться в передней шеренге. Подошел офицер и произнес речь Костон ничего не понял, но общий смысл до него дошел. Все они были дезертирами, бежавшими из-под огня, и все заслуживали расстрела, как можно более скорого. Единственным их шансом было отправиться опять на линию фронта и стать перед пушками Фавеля ради славы Сан-Фернандеса и Серрюрье.

Чтобы сделать свою речь более убедительной, офицер прошелся вдоль шеренги дезертиров, отобрал из них шестерых. Их, как дрожащих, ничего не смыслящих овец, отвели к соседнему дому, поставили к стенке и расстреляли из автоматов. Офицер подошел к телам, добил из пистолета одного несчастного, из груди которого вырывались громкие стоны, повернулся и дал команду.

Дезертиры тут же пришли в движение. Под крики сержантов они образовали строй и зашагали по боковой улице, и Костон вместе с ними. Проходя мимо грузовика, он взглянул на рассаживающуюся в нем расстрельную команду, затем перевел глаза на шесть лежавших у стены трупов. «Это чтоб подбодрить остальных», — с горечью подумал он.

Так Костон оказался в армии Серрюрье.

IV

Доусон удивлялся самому себе.

Всю свою жизнь он прожил как цивилизованный член североамериканского общества и никогда не задумывался над тем, что он будет делать, если попадет в беду. Как и большинство цивилизованных людей, он не сталкивался с подобного рода обстоятельствами. Общество оберегало и лелеяло его, он сам исправно платил налоги и был абсолютно уверен в том, что защита ему обеспечена всегда и что в случае необходимости кто-то станет между ним и грубой реальностью, такой, например, как пытки или смерть от пули.

Хотя он создал свой образ независимого мужчины, идеал для всей Америки и был склонен верить им же самим инспирированным газетным статьям, в глубине души он понимал, что образ этот дутый, и время от времени ему смутно хотелось знать, что же он представляет собой на самом деле. Он боялся этого вопроса и старался отмахнуться от него, потому что с ужасом осознавал, что на самом деле он был человеком слабым, и эта мысль страшно тревожила его. Но он никогда не мог убедиться в этом на деле, — возможность испытать себя ему не предоставлялась.

Презрение, которое почти не скрыл от него Уайетт, задело его за живое, и он почувствовал стыд за то, что хотел украсть машину. Настоящий мужчина так бы не поступил. И когда настал для него час испытаний, что-то в глубине души заставило его распрямить плечи и послать инспектора Розо к черту, прибавив, чтобы он делал это поскорей.

И сейчас, лежа на кровати и прислушиваясь к тому, как снаружи разверзается ад, он с удивлением думал о себе. Он вытерпел такую боль, о которой раньше и не подозревал, и чувствовал нарастающую в груди гордость за то, что смог найти в себе силы, глядя в холодное лицо Розо, произнести, прежде, чем потерял сознание:

— Повторяю, иди к дьяволу, сукин сын!

Когда сознание вернулось к нему, он обнаружил себя в чистой постели с забинтованными руками. Он не знал, что произошло, и не понимал, почему он не может встать. Он сделал несколько попыток, но оставил их и сосредоточился на себе, на своей новой удивительной сущности. Всего за один час он обнаружил, что ему не понадобится больше его образ, работающий на публику, и ему незачем мучить себя самоанализом.

— Я никогда больше не буду бояться, — шептал он разбитыми губами. — Господи, я выдержал, я избавился от страха.

Но когда начался артиллерийский обстрел, он все же испугался. Он не мог подавить естественную реакцию своего тела, и страх вошел в него вместе с мыслью о том, что белый потолок над ним вот-вот рухнет и очередной снаряд унесет только что обретенное им мужество.

Недалеко от Доусона в камере сидел Уайетт, закрыв уши руками, так как грохот снаружи стал нестерпимым. Лицо его было исцарапано осколками стекла, к счастью, не задевшими глаза. Некоторое время он вытаскивал кусочки стекла из своей кожи. Это было болезненное и скрупулезное занятие, и Уайетт сосредоточился на нем целиком. Теперь он полностью осознавал, что происходит.