Ведьма - Жюль Мишле

Хотя осмотр должен был происходить в Эксе под надзором парламентских врачей и хирургов, Микаэлис в приливе крайнего рвения посетил ее в Сен-Боме, и он подробно излагает свои наблюдения. Не пригласили ни одной матроны. Сходясь в этом пункте, не боясь взаимного шпионства, судьи, миряне и монахи смотрели сквозь пальцы на эти формальные упущения.

В лице Луизы они имели настоящего судью. Эта смелая девушка точно высекала горячим железом такие непристойности, как: «Те, кого поглотил потоп, не совершили ничего подобного! Содом, никогда ничего подобного не было сказано о тебе».

Она заявила также: «Мадлена предалась разврату». Это было в самом деле самым печальным в этой истории. Охваченная слепой жаждой жизни, боясь смерти на костре, а может быть, под влиянием смутного сознания, что отныне она оказывает воздействие на судей, несчастная сумасшедшая пела и плясала порою с циничной непринужденностью, с вызывающим бесстыдством. Старый доктринарий, Ромильон краснел за свою урсулинку. Возмущенный тем, что судьи восторгаются ее длинными волосами, он заявил, что их необходимо срезать, отнять у нее этот предмет пустого тщеславия.

В светлые моменты она была послушна и тиха. Из нее хотели сделать вторую Луизу. Но ее дьяволы были тщеславны и влюблены, а не красноречивы и бурны, как дьяволы Луизы. Когда их хотели заставить проповедовать, они говорили жалкие глупости. Микаэлис был вынужден разыграть пьесу один. В качестве главного инквизитора он желал оставить далеко позади себя своего подчиненного, фламандца, и уверял, что уже извлек из этого маленького тела армию в 6660 дьяволов: оставалась только какая-нибудь сотня. Чтобы лучше убедить публику, он заставил девушку выплюнуть проглоченное ею волшебное снадобье и вынул его из ее рта в виде липкой массы. Кто не поддался бы такому аргументу? Собрание было ошеломлено и поверило.

Мадлена могла бы легко спастись, если бы сама себя не губила. Каждую минуту она говорила такие неосторожные слова, которые могли вызвать ревность судей и вывести их из терпения. Она признавалась, что каждый предмет превращается в ее глазах в Гоффриди, что она видит его постоянно. Откровенно излагала она свои эротические сны. «Сегодня ночью, — рассказывала она, — я находилась на шабаше. Колдуны преклонялись перед моей золоченой статуей. Каждый из них приносил ей в жертву кровь, которую пускал из руки с помощью ланцета. Он стоял там, на коленях, с веревкой вокруг шеи, умоляя вернуться к нему и не предавать его. Я стояла на своем. Тогда он спросил: «Желает ли кто-нибудь умереть ради нее?» «Я», — ответил какой-то молодой человек, и колдун заколдовал его, как жертву».

Или она видела, что он просит у нее только дать ему один прекрасный русый волос. «А когда я отказала ему, то он воскликнул: «Хоть половину волоска».

По ее словам, она все не соглашалась. Но однажды, когда дверь ее кельи оказалась открытой, она стремглав побежала к Гоффриди. Ее поймали, взяли по крайней мере ее тело. А душу Микаэлис не знал, как взять. К счастью, он заметил магическое кольцо на ее руке, снял его, разломал и сжег. Предполагая, что упорство этой столь тихой девушки происходит от незримых колдунов, вторгающихся в ее комнату, он поставил там вооруженного человека, крепкого и сильного, со шпагой в руке, который наносил удары во все стороны и разрубал невидимых на куски.

Однако лучшим средством обратить Мадлену была смерть Гоффриди. 5 февраля инквизитор отправился в Экс произнести великопостную проповедь, увидел судей и воодушевил их. Подчиняясь его настроениям, парламент послал в Марсель за неблагоразумным священником, который был уверен, что они не посмеют этого сделать, так как он опирался на сочувствие епископа, капитула, капуцинов и всего света.

Мадлена и Гоффриди с разных концов въехали в Экс. Она находилась в таком возбужденном состоянии, что ее пришлось связать. Волнение ее было ужасно, ручаться за нее было невозможно. Тогда был придуман очень смелый опыт над больным ребенком. Ее хотели взять страхом, который порой ввергает женщину в конвульсии и может причинить ей смерть. Один из генеральных викариев архиепископа заметил, что во дворце имеется узкая и темная комната, вроде тех, которые в Испании называются гноильниками. Когда-то ими пользовались для хранения безвестных трупов. В эту погребальную пещеру и ввели дрожавшую всем телом девушку. Прикладывая к ее щекам холодные кости, стали изгонять из нее бесов. Она не умерла от ужаса, но с тех пор с ней можно было делать все, что угодно: сознание ее умерло, последние остатки нравственного чувства и воли были уничтожены. Она стала гибким орудием, с которым можно было обращаться по желанию. Она льстила, старалась угадать, что угодно ее господам. Ей показывали гугенотов, и она их осыпала оскорблениями. Ей устроили очную ставку с Гоффриди, и она наизусть перечислила все тяжкие обвинения против него, лучше, чем то могли бы сделать королевские чиновники. Это не мешало ей бешено лаять, когда ее водили в церковь, натравливать народ на Гоффриди, заставляя своего дьявола кощунствовать во имя колдуна. Вельзевул говорил ее устами: «Отрекаюсь от Бога во имя Гоффриди, отрекаюсь от Бога».

Какая ужасная общность! Дьявол, вселившийся одновременно в двух людей, губил одного словами другого. Все, что он говорил устами Мадлены, вменялось в вину Гоффриди. И объятая ужасом толпа жаждала увидеть на костре немого богохульника, нечестье которого изрыгалось устами девушки.

Заклинатели поставили ей жесткий вопрос, на который они сами сумели бы лучше нее ответить: «Почему ты говоришь так плохо о твоем большом друге Вельзевуле?»

Она дала следующий страшный ответ: «Если существуют изменники среди людей, то почему не существовать им и среди дьяволов? Когда я нахожусь с Гоффриди, я готова сделать все, что он захочет. А когда вы принуждаете меня, я изменяю ему и смеюсь над ним».

И однако, ее гнусный смех оборвался. Хотя демоны страха и рабского подчинения, по-видимому, всецело завладели ею, в ее сердце было еще место и для отчаяния. Она уже не могла принимать пищу. И эти люди, которые в продолжение пяти месяцев мучили ее заклинаниями, которые утверждали, что освободили ее от шести или семи тысяч дьяволов, вынуждены признаться, что она желала только одного: умереть — и жадно искала случая покончить с собою. У нее только не хватало мужества. Однажды она проколола кожу ланцетом и, однако, побоялась нажать на него. В другой раз она схватила нож, а когда его отняли, она пыталась удавиться. Она вонзала себе в тело иголки, наконец, в припадке безумия вздумала проткнуть через ухо голову шпилькой.

Что делалось в это время с Гоффриди? Инквизитор, останавливающийся так долго на обеих девушках, почти ничего не говорит о нем, а то немногое, что он говорит, странно. Он рассказывает, что ему завязали глаза и искали иголками на всем теле нечувствительное место — печать дьявола. Когда сняли повязку, Гоффриди к удивлению и ужасу узнал, что трижды ему воткнули булавку, а он не заметил этого: итак, он трижды отмечен печатью ада. И инквизитор прибавляет: «Если бы мы были в Авиньоне, этого человека завтра же сожгли бы».

Чувствуя себя погибшим, он не защищался больше. Он обдумывал лишь: не спасут ли его какие-нибудь враги доминиканцев, и заявил, что желает исповедаться ораториям. Однако этот новый орден, который можно было бы назвать juste-milieu католицизма, был слишком хладнокровен и благоразумен, чтобы взять в свои руки такое дело, к тому же находившееся на такой стадии и столь безнадежное.

Тогда он вернулся к нищенствующим монахам и исповедался капуцинам, признался во всем, даже в том, чего не сделал, надеясь купить жизнь ценою позора. В Испании его, по всей вероятности, сослали бы на покаяние в какой-нибудь монастырь. Члены парламента оказались суровее. Им было важно доказать превосходство и неподкупность светского суда. Капуцины, сами не безгрешные по части нравственности, вовсе не хотели навлечь на себя громы и молнии общественного мнения. Они охраняли Гоффриди, утешали его днем и ночью, но только затем, чтобы он признал себя колдуном: тогда можно было бы в центр обвинения поставить магию и отодвинуть на второй план совращение со стороны духовного отца, что скомпрометировало бы все духовенство.

Неотступно наседая на него, лаской и нежностью его друзья-капуцины вырвали в конце концов у него роковое признание, спасавшее, по их словам, его душу, предавая тело костру.

Так как Гоффриди был все равно погибший человек, то решили покончить и с девушками, решили не сжигать их.

Был разыгран настоящий фарс.

На большое собрание, состоявшее из духовенства и членов парламента, привели сначала Мадлену и, обращаясь к ней, потребовали, чтобы Вельзевул вышел из нее или, по крайней мере, заявил свой протест. Он, конечно, не сделал этого и постыдно скрылся. Потом привели Луизу с ее дьяволом Веррином. Но прежде чем изгнать его, столь дружественного церкви, монахи устроили в честь членов парламента, новичков в подобных делах, не имевших еще представления о ловкости этого черта, любопытную пантомиму.